В Ленинграде

В Ленинграде

Жизнь Маяковского накрепко связана с Петроградом - Ленинградом.

Он любил этот город своей молодости, часто I навещал его, выступал во дворцах культуры, в вузах. Проезжая как-то по Литейному, он с нежностью указал на дом по улице Жуковского, в котором когда-то жил.

Как всегда, он и на этот раз, в октябре 1927 года, приехав в Ленинград, остановился в "Европейской". Ему отвели роскошные аппартаменты. Проведя в них одну ночь, он попросил перевести в освободившийся, свой излюбленный 25-й номер - большой и просто обставленный.

Через шесть дней после того как он читал публично "Хорошо!" москвичам, он повторил свой вечер в зале Ленинградской академической капеллы.

- Хотя публика здесь и скучней московской, академичнее, не дерется и почти не ругается, но поэму приняли хорошо, я на них не в обиде, - говорил он после выступления.

Затем состоялось несколько вечеров в клубах. Первый из них был проведен по просьбе самого Маяковского на Путиловском заводе.

Рабочий клуб помещался тогда в бывшей церкви. Но из окон виделись уже контуры будущего Дворца культуры.

Владимир Владимирович произнес короткое вступительное слово и перешел к стихам и отрывкам из "Хорошо!". Сразу же установился контакт с аудиторией.

Афиша выступления Маяковского с поэмой "Хорошо!".Ленинград. 1927 год

Но и здесь кто-то повторил уже не раз слышанное: "Когда сам читаешь - непонятно, когда читает Маяковский - почти все понятно".

Из рядов раздался женский голос:

- А вас никто в библиотеке не спрашивает и никто не читает, потому что неинтересно!

Маяковский провел голосование. Он попросил поднять руки тех, кому его стихи совершенно непонятны. Поднялась одна рука - рука библиотекарши.

Густой бас ядовито заметил:

- Покупала бы - читали бы.

Маяковский к ней:

- А вы рекомендуете мои книги читателям?

- Зачем? Кому нравится, тот сам берет.

Бас запротестовал:

- Нет, другие она небось предлагает.

Тогда Маяковский снова:

- Она сама не читает и не выполняет своих прямых обязанностей - пропагандировать книгу. А больше всех артачится. С такими библиотекарями мы далеко не уедем.

Посрамление библиотекарши еще больше сблизило аудиторию с поэтом. Слушатели стали приглашать его к себе в следующий приезд.

- Тем более приеду, если примете меня в своем новом дворце.

В 1928 году он выступал перед путиловцами в малом зале Московско-Нарвского дворца культуры, а через год - в большом театральном зале на две тысячи мест.

Ему приятно было встретиться со "старыми знакомыми", которые "привыкли" к его поэзии.

В 1929 году на вечер Маяковского пришли не только путиловцы, но и рабочие близлежащих заводов. И несмотря на необычный - дневной час, они почти целиком заполнили зал.

- Смотрите, - сказал он мне, - с каждым годом все больше и больше у меня слушателей, на глазах растет их поэтическая квалификация.

Владимир Владимирович часто выступал в ленинградских вузах. Он читал "Хорошо!" в Военно-Политической академии и университете, два раза, по просьбе писателей и журналистов, - в Доме печати. Одно из выступлений в Доме печати прошло довольно бурно. "Красная газета" писала:

"В Доме печати, позавчера, мы были свидетелями позорнейшего, в сущности говоря, явления. Литературная обывательщина, некогда прикрывавшаяся модой к Маяковскому, нынче резко повернула свой руль - и большой поэт, приехавший в город революции читать свою поэму о великой годовщине, - был встречен более чем сдержанно. Но сдержанность - это еще куда бы ни шло. Хуже, что литературная обывательщина под конец вечера совершенно рассупонилась и публично хамила. Маяковскому подавались записки о гонораре, о том, что, мол-де, его поэма написана "неискренне", и даже одна записка явилась обыкновенным хулиганством. Обывательщина всегда остается обывательщиной. Против этого не возразишь. Но удивительно было все-таки, что ареной для этой обывательщины явился Дом печати".

"Обывательщина", о которой писалось в отчете, отдавала сильным антисоветским душком.

Второй вечер в Доме печати - "Даешь изящную жизнь. (Название его повторяло заголовок известного стихотворения, но там - "изячную".)

Стенограммы этого разговора-доклада, к сожалению, не было.

Я как-то предложил Владимиру Владимировичу застенографировать его выступление. Но он ответил: "Это никому не нужно, а мне тем более..."

Приходится сейчас довольствоваться моими скромными записями и тем, что удержала память.

В афише, среди тезисов, значилось: "Черемухи и луны со всех сторон".

О чем шла речь? О книгах: "Без черемухи" - Пантелеймона Романова и "Луна с правой стороны, или необыкновенная любовь" - Сергея Малашкина, Маяковский считал эти вещи пошлыми и резко критиковал их.

Другой тезис - "Новый жирок".

- У нас появился излишний жирок, - говорил Маяковский. - Возрождаются старые бытовые навыки.

И он читал стихотворение "Стабилизация быта", которое начинается так:

 После боев 
           и голодных пыток 
 отрос на животике солидный жирок. 
 Жирок заливает щелочки быта 
 и застывает, 
            тих и широк.

Близки по мысли еще два тезиса (Маяковский в афише называл их темами): "Эпоха фрака" и "Брюки дудочкой":

 Свежим ветерочком в республику 
                               вея, 
 звездой сияя из мрака, 
 товарищ Гольцман 
                 из "Москвошвея" 
 обещает 
        "эпоху фрака". 
 Но, 
     от смокингов и фраков оберегая охотников 
 (не попался на буржуазную удочку!), 
 восхваляет 
          комсомолец 
                    товарищ Сотников 
 толстовку 
          и брючки "дудочку". 

И здесь же Маяковский добавлял:

- Отвечая на анкету журнала "Экран" о нашей моде и ее будущем, заведующий плановым отделом "Москвошвея" товарищ Гольцман говорил: "Мы идем... прямо в объятия смокингов и фраков".

Тезис "Упраздненные пуговицы" раскрывался так:

- Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы тщательно следите за ними. Без этих пуговиц человек не берет у портного сюртука. А по существу, зачем они? Кому нужны? Разве только затем, чтобы было чему оторваться. Когда-то, когда наши предки уйму времени проводили на лошадях, они пристегивали к ним путающееся фалды. Теперь же все мчатся в трамваях и машинах - кому нужны эти пуговицы?

Откуда в афише "Озерзамок с кулуарами"? Слова эти взяты из "Поэзоконцерта" Игоря Северянина. Там вначале:

 В Академии поэзии - в озерзамке беломраморном 
 Ежегодно мая первого фиолетовый концерт. -

И в конце:

 Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате, 
 Пьют вино, вдыхают лилии, ценят звенья пахитос.

Отсюда, конечно, ироническое: "Озерзамок с кулуарами".

Из "Грез" Надсона: "А ночью дан был бал" и "...в честь юной королевы" получился тезис: "Бал в честь юной королевы".

В афишу была включена последняя строка броского четверостишия Саши Черного ("Отъезд петербуржца"):

 Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма 
 И иду к корзинке складывать багаж: 
 Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма, 
 Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.

(Напомню, что Маяковский ценил талант Саши Черного.)

Владимир Владимирович говорил:

- Еще крепок кое-где мещанский быт. Музторг издает романс: "А сердце-то в партию тянет"... Если кто не верит, что такой существует, убедитесь лично. Продается на Неглинной в музыкальном магазине. Там есть такие слова:

 У партийца Епишки 
 партийные книжки, 
 на плечиках френчик, 
 язык как бубенчик. 

"Изящная жизнь" и "Изящная литература" поставляются нам с Запада буржуазными писателями, художниками, поэтами.

Надо опасаться тенденции возрождения символизма, критически осваивать старую культуру, надо бороться с бытом, навеянным эстетами всех родов.

Перед лицом всего мира мы строим новое, социалистическое государство, но мы должны создать и новый оригинальный быт, без унизительного подражания заграничным образцам.

Рабочий по имени Борис читает французские книги. Его не устраивает свое собственное имя, и он срочно переименовывается в Боба.

Девушка, работавшая на фабрике, отравилась из-за того, что потеряла (или точнее, у нее украли) шелковую юбку, без которой она не мыслила своего существования. Это говорит о том, что мещанство заедает, оно просачивается как в литературную, так и в рабочую среду.

Пролетариат должен стремиться создать свою здоровую эстетику, и революционные художники, порвавшие с прошлым бытом, должны помогать созданию новой пролетарской красоты. А поэт Федор Сологуб после июльских событий 17-го года на собрании писателей внес такое предложение: "Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить устраивать революции в городах, богатых памятниками, например в Петербурге. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город".

Маяковский читал потом новые стихи. Я говорил уже, что часто он называл одну и ту же вещь по-разному: в афише, с эстрады и в книге. Так и здесь, например, стихотворение "Чудеса" объявлялось с эстрады "Ливадия", а в афише называлось "Мишка, как тебе нравится эта рифмишка?" - "Венера Милосская и Вячеслав Полонский" - в афише "Разговор с Венерой Милосской о Вячеславе Полонском"; "Даешь изячную жизнь" - в афише "Даже мерин сивый"; "Канцелярские привычки" - в афише "Мусье Гога"; "За что боролись?" - в афише "Слух идет, бессмысленен и гадок", и т. д.

Владимиру Владимировичу очень нравилась площадь у Зимнего дворца.

- Много видел городов в мире, но такой красивой площади не знаю. Она еще потому приятна, что не заграничная, а - своя.

Однажды на извозчике мы направлялись из "Европейской" в Дом просвещения на Мойку, мимо гостиницы "Англетер", где повесился Есенин.

Владимир Владимирович насупился, просил объехать:

- Не могу мимо "Англетера". - Тут же стал вспоминать причуды Есенина. - А жалко его!

В Колонном зале Дома просвещения Маяковский говорил о месте поэзии в рабочем строю, о воспитании хорошего вкуса у читателей. Он сослался на такой пример:

- Один мой знакомый рассказывал, что лет пять-шесть назад его младший брат читал наизусть "150.000.000". Он умолял брата прекратить чтение. Ему неприятно было слушать. А теперь, когда ближе познакомился со стихами, его не оторвешь от них. Почти все наизусть знает. Вас ждет такая же участь! - закончил поэт, указывая на зал, под дружный смех.

Как-то после выступления мы зашли поужинать в ресторан "Европейской". За соседним столиком сидели Л. Авербах, Ю. Либединский, А. Фадеев. Решили соединить столы.

После ужина (около часу ночи) Маяковский предложил Фадееву прогуляться, и мы долго бродили по Невскому. Разговор главным образом шел о советской литературе. Рассказывали друг другу о творческих планах... Невский совсем опустел. Изредка встречались одинокие пешеходы...

В Михайловском театре шли генеральные репетиции пьесы, вернее, композиции-инсценировки, сделанной по поэме "Хорошо!".

Еще в декабре 1926 года Управление ленинградскими академическими театрами обратилось к Маяковскому с предложением написать пьесу к 10-летию Октября. В апреле 1927 года он прочел в управлении первые восемь глав поэмы "Октябрь" (первоначальное название "Хорошо!"). Эти главы легли в основу пьесы, названной "Двадцать пятое октября 1917 года".

Представление было задумано как синтетическое: оно включало в себя музыку, хор, кино, радио и пояснительный авторский текст.

Летом 1927 года, в июне, Маяковский ездил в Ленинград читать готовые главы комиссии академических театров по празднованию Октября, а в конце августа работал над композицией с режиссером Н. В. Смоличем в Крыму.

Несколько раз он бывал на генеральных репетициях и остался недоволен.

В журнале "Рабочий и театр" Владимир Владимирович поместил заметку, в которой выражал все же уверенность, что спектакль получится. В те дни, решавшие судьбу спектакля, он, очевидно, колебался, огорчался, но надеялся. А перед отъездом в Москву сказал:

- Нет, это не то, надо сделать настоящую пьесу!

Премьера инсценировки состоялась 6 ноября. За три дня до этого Маяковский уехал из Ленинграда, тем самым как бы выразив свое окончательное мнение о спектакле.