Волга - зимой
Отклонив все намеченные мной маршруты, Владимир Владимирович предложил поехать по городам Волги. Это было в январе 1927 года. Я советовал дождаться навигации, чтоб соединить полезное с приятным. "Сейчас морозные дни. Придется передвигаться и в бесплацкартных вагонах. Утомительные ночные пересадки..." - говорил я Маяковскому. Но он продолжал настаивать.
- Во-первых, не люблю речных черепах, а во-вторых - это не прогулка, а работа с засученными рукавами!
И мы тронулись вниз по Волге...по железной дороге.
Нижний. Тридцатиградусный мороз, резкий режущий ветер...
Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим...
цепенеем...
зацапаны ветром...
На розвальнях переезжаем реку. Маяковский ежится, цедит сквозь зубы:
- Не помню таких морозищей. Жаль, интересно было бы поближе разглядеть ярмарку...
Еще поворот, и, перевалив крутую гору, мы в гостинице "Россия".
Удостоверение, выданное В. Маяковскому А. Луначарским. 1927 год
В номере холодно, неуютно. Маяковский поначалу отсиживается. Приходят молодые писатели, журналисты зовут его в четыре часа к себе.
Владимир Владимирович, как всегда, решил сначала осмотреть город.
Огромная площадь;
прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю
в местный ВАПП.
Без пяти четыре - он на собрании литературной группы "Молодая гвардия". Маяковский просит ребят почитать свои стихи. Потом вместе с авторами обсуждает их.
Идет живой и откровенный разговор о поэзии, о литературе. Маяковский читает свои произведения.
Один из вечеров в городском театре назывался "Идем путешествовать".
Маяковский спрашивает:
- Как дела? Народ будет? Интересуются?
- Может быть, интересуются, но мороз удерживает.
- Значит, хорошо, что я роздал массу записок. И еще пригласил писателей.
Но эта "щедрость" не спасла положения. В холодном трехъярусном театре людей мало. Сидят в пальто. Обстановка непривычная.
Маяковский устанавливает контакт:
- Товарищи! Очень жаль, что многие променяли интересный вечер на домашний уют и камин. Кому будет в результате теплее - покажет будущее. И хотя вас не так много, но зато каждый на вес золота!
Народ оживился, все пошло своим чередом.
Владимир Владимирович несколько мрачноват - предлагает "согреться бильярдом". Начинается своеобразное священнодействие. Первая проблема - выбрать хороший кий: тяжелый, длинный, прямой. Он проверял их в вытянутой левой руке, взвешивал один за другим и прищуренным глазом уточнял прямизну. Потом, отобрав кусок хорошего мела, деловито смазывал кий и смежные суставы пальцев обеих рук.
Шары любил ставить сам - это как бы часть игры.
Больше всего по душе была ему "американка": самая простая из игр - бей любым любого. На другие игры не хватало терпения. Нравилась быстрая смена положений, движение и азарт. Такая игра частично заменяла физическую работу - ведь он почти не присаживался, шагая вокруг стола. Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга. Но выключиться совершенно он не мог - то, прерывая игру, он что-то заносил в записную книжку, то, как бы по инерции, читал, или, вернее, нашептывал, готовые или строящиеся строчки, найденные рифмы.
И, наконец, бильярд - хотя и не массовый, но вид спорта.
Скажем,
мне бильярд -
отращиваю глаз...
В углу рта Маяковский мял одну за другой папиросы. Не докурив, прикуривал от нее следующую - за вечер опустошалась целая коробка. Подолгу был молчалив, сосредоточен. И вдруг начинал сыпать остротами. При этом сохранялось серьезное выражение лица. Лишь изредка появится улыбка - так постепенно настроение менялось: шли стихотворные цитаты, перевернутые, комбинированные слога. Партнер озадачен и, конечно, отвлекается от своих "прямых обязанностей".
Маяковский был искусным игроком и обладал тем преимуществом, что обеими руками (он был левша) с одинаковой силой и ловкостью владел кием. Помогал ему и рост: он доставал любой шар на самом большом столе. Но основные, пожалуй, качества его как игрока - настойчивость и выносливость.
Часам к четырем утра, когда я уже стоя спал, он подбадривал меня, напевая густым басом (в бильярдной мы были одни): "Еще одно последнее сказанье..." Эту арию он очень любил.
- Серьезно, еще одну последнюю партиозу. Я покажу класс! Кладу восемь шаров с кия (то есть подряд). Я ведь только разошелся...
Огромные
зеленеют столы.
Поляны такие.
И -
по стенам,
с боков у стола -
стволы,
называемые - "кин".
.........................
Какая
сила
шею согнет
тебе,
человечий азарт?!
На рассвете отправляемся в Казань с ночной пересадкой в Арзамасе.
Едем в бесплацкартном холодном вагоне. Вещи уложили на верхние полки, а сами уселись внизу, не снимая пальто.
Рядом с нами стоял, переминаясь с ноги на ногу, странно одетый человек. Поверх пальто - кожух не по размеру, с поднятым выше головы воротником. Валенки-броненосцы. Шапка почти боярская. Лица не видно. Постепенно, отогреваясь, сосед снял кожух, шапку... Молодой, приятный на вид, с бородкой. Он напоминал толстовского Нехлюдова. Лицо выразительное: в нем и барское, и крестьянское.
Маяковский разговорился с соседом. Спросил, где работает, куда и зачем едет. Тот постепенно выложил всю свою биографию. Собеседник оказался юристом, едет в район по судебным делам и до утра в Арзамасе будет ждать транспорт, то есть лошадку.
Он поведал о своей неудаче:
- Вы знаете, у нас вчера в Нижнем выступал Маяковский. Я очень хотел попасть, но, к сожалению, не смог вырваться: предотъездная суета.
Владимир Владимирович ему в тон:
- Со мной такая же история. Я тоже хотел пойти на вечер, но заели командировочные дела.
- Мне особенно досадно, - продолжал юрист. - Мои родные и близкие были в театре, восторгались, как он здорово выступает. Такой талант! Стихи читает превосходно.
Он рассказывал о поездке в Америку.
Маяковский сумел узнать у собеседника все, что его интересовало. Инкогнито сохранялось надежно. Юристу не приходило, конечно, в голову, что вместе с ним в бесплацкартном вагоне едет Маяковский. И он довольно точно пересказывал то, что ему пришлось слышать о вечере Маяковского: что говорил Маяковский о Чикаго, Нью-Йорке, Мексике и т. д. Цитировал даже стихи, приводил кой-какие ответы на записки.
Расспрашивая нового знакомого, Маяковский интересовался, как воспринимают его стихи. ("Каждый мой слушатель - это десять моих читателей в будущем". Об этом, очевидно, он и сейчас думал.)
...Владимир Владимирович отказался от речных черепах. Но ему пришлось столкнуться с земными.
Он спросил:
- Почему мы так медленно ползем? Не опаздываем ли?
Заглянув в справочник и в окно, я ответил:
- Нет, едем точно по расписанию, 14 километров в час.
За версты,
за сотни.
за тыщи,
за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы
ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
На станции Зимёнки вошли и пристроились с мешками у противоположного окна два окающих крестьянина. Они о чем-то горячо спорили. Один из них при этом энергично уплетал свои запасы: он чавкал, ворчал. Многие его слова с трудом улавливались. Другой, с жидкой бородкой и лукавым взглядом, что-то доказывал, поддевал его. Они то и дело привычно вплетали в разговор нецензурные слова.
Маяковский молчал. Я, зная, как он не терпит ругани, решил было вмешаться. Но Владимир Владимирович жестом остановил меня. "Не мешайте, пусть поговорят, как привыкли. Иначе у них не выйдет "свободного разговора". Просто интересно послушать".
Он развернул газету и сделал вид, что занят чтением. Временами даже, глядя в окно, поворачивался к ним спиной. Этот "свободный разговор" вошел в стихотворение "По городам Союза":
Напротив
сели два мужичины:
красные бороды,
серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
- Сережи!1
1 (Сережи - название станции в 22 километрах от Арзамаса о стихотворении - обобщенное имя крестьян.)
Один из Сережей
полез в карман,
достал пироги,
запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма,
ленивые фразы цедя промежду.
- Конешно...
и к Петрову...
и в Покров...
за то и за это пожалте процент...
а толку нет...
не дорога, а кровь...
с телегой тони, как ведро в колодце...
На што мой конь - крепыш,
аж и он
сломал по яме ногу...
Раз ты
правительство,
ты и должен
чинить на всех дорогах мосты. -
Тогда
на него
второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
- Налог-то ругашь,
а пирог-то жрешь... -
И первый Сережа ответил:
- Правильно!
Получше двадцатого,
что толковать,
не голодаем,
едим пироги.
Мука, дай бог...
хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги...
взыскали процент,
а мост не проложать... -
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему
все время
про мост и про лошадь
до станции с названием "Зимёнки"1.
1 (В стихотворение станции переставлены: крестьянке уехали от станции Земенки, до станции Сережи.)
После утомительного переезда еще более тяжелым было одиннадцатичасовое ожидание в Арзамасе.
Крохотный неуютный вокзал.
Маяковский пригласил попутчика-юриста в буфет, где не только негде было присесть, но и стоять негде было. Кому охота в такой мороз выбираться из буфета! Наконец буфетчица освободила столик. Заказали вино. Бутылка оказалась на редкость грязной. Буфетчица сказала: "Давно лежат, никто дорогих не требует".
- Ага! Чем грязнее, тем дороже! - пошутил Маяковский.
Наконец, Маяковский назвал себя. Юрист сперва растерялся, а потом не отходил от Маяковского весь вечер, глядел ему в глаза, как завороженный.
С его помощью мы еще до начала посадки уселись в "кукушку", отправляющуюся на Арзамас II. Вагон не топлен, без света. Вскоре набилось полно народу. Просьба закрыть двери ни к чему не приводит. Продрогли: зуб на зуб не попадает. Так просидели мы больше часа. "Кукушка" в эту ночь не пошла - не могли разогреть паровоз. С трудом выбрались мы из вагона. Встретили юриста. Что делать? Как добраться до цели? Вблизи никаких признаков гужевого, а тем более автомобильного транспорта.
Наш милый попутчик не только раздобыл розвальни, но и взялся нас провожать, хотя ему нужно было ехать совсем в другую сторону. Семь километров на кляче, через пустыри и рощи, дались нелегко. Мы окоченели от мороза и ветра.
Владимир Владимирович сердечно распрощался с юристом и, войдя в вагон, мгновенно заснул.
В Казани, к счастью, мороз значительно ослабел. Настроение заметно поднялось: билеты на оба вечера расхватали в один день. Оперный театр осажден - толпа катастрофически разрастается. Появляется конная милиция - такое я наблюдал впервые. Студенты требовали входных билетов, и дирекции пришлось согласиться. Толпа хлынула в театр. Стеклянная резная дверь разбита. Студенты пробрались даже в оркестр.
Я объяснил Маяковскому, как пройти в театр. Хорошо ориентируясь даже в незнакомых городах, он обычно находил дорогу без расспросов.
Пора начинать, а Маяковского нет. Странно и на него не похоже!
Догадавшись, что он не может попасть на свой собственный вечер, я взываю к милиции. Его извлекают из толпы уже изрядно помятого. Но он приятно возбужден; ему, пожалуй, нравится все это; он энергично шагает по сцене, раздвигает театральную мебель, чтоб просторнее было.
Афиша 1927 года (Нижний Новгород, Казань, Самара, Саратов, Курск)
Нашлись "энтузиасты", которые проникли и под сцену. Их удаляют. Маяковский уговаривает оставить их, но безрезультатно. И вот они, топоча и крича, взмыли из подземелья в небеса. Казалось, рушатся лестницы: втиснулись меж сидящих, заполнили все пространство, нависли с третьего яруса, того и гляди, грохнутся эти человечьи гроздья вниз, на партер.
Когда же наконец Маяковский вышел на сцену, ему не давали начать: буря аплодисментов, которую не могли остановить ни его поднятая рука, ни призывы. Он развел руками, улыбнулся и сказал:
- Я уже выступал в Казани вместе со своими соратниками по искусству Василием Каменским1 и Давидом Бурлюком2. Это было в те далекие времена, когда помощники присяжных поверенных говорили про нас, что этих де молодых людей в желтых кофтах хватит не более как на две недели. Но пророчества эти, как видите, опровергнуты уже тем, что я по прошествии тринадцати лет опять стою перед казанской аудиторией
1 (В. В. Каменский - поэт (1884-1961). )
2 (Д. Д. Бурлюк - художник (р. 1882 г.)).
Левый фронт1 является в настоящее время наиболее ярким крылом в искусстве, и представители его завоевывают все большее и большее место в поэзии, драматургии, живописи, архитектуре и даже кино.
1 (Левый фронт искусств (ЛЕФ))
С другими литературными течениями нам не по пути по многим причинам. От ВАПП нас отталкивает его убогая, неквалифицированная литературная продукция. Небрежное отношение большинства поэтов к литературной работе вообще очень характерно для нашего времени. И вообще, - шутит Владимир Владимирович, - поэты, едва что-нибудь напечатав, быстро запоэтничиваются (как, бывало, комиссары закомиссаривались) и воображают себя не только Пушкиными, но даже... Маяковскими.
Газета "Красная Татария" потом писала об этом выступлении Маяковского:
"Такой же большой и мощный, как его образы. Над переносицей вертикальная морщина. Тяжелый, слегка выдающийся подбородок. Фигура волжского грузчика. Голос - трибуна. Хохлацкий юмор почти без улыбки. Одет в обыкновенный совработничий пиджак, лежащий на нем мешком. На эстраде чувствует себя как дома. К аудитории относится дружески-покровительственно".
Казанский триумф Владимир Владимирович объяснял главным образом тем, что Казань - старинный университетский город и столица республики.
- Обязательно еще раз сюда приеду!
Студенты хотели еще в театре договориться с Маяковским о его выступлении в университете. Но постеснялись. Утром они робко постучали в дверь номера, а минут через пять их лица сияли от счастья. Выступление было назначено на сегодня на два часа дня. И хотя объявить об этом они смогли незадолго до начала, актовый зал был так же переполнен, как накануне - театр.
Это было 21 января, в третью годовщину со дня смерти Владимира Ильича Ленина. Маяковский читал отрывки из поэмы о Ленине. Она звучала здесь, в Казанском университете, где учился Владимир Ильич, как-то особенно торжественно и вместе с тем лирично...
Об этой встрече в Казанском университете поэт рассказал в стихотворении "По городам Союза":
Университет -
горделивость Казани,
и стены его
и доныне
хранят
любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далёко
за годы
мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы
и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь
каждые десять на сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он,
скуласты.
И смерти
коснуться его
не посметь,
стоит
у грядущего в смете!
Внимают
юноши
строфам про смерть,
а сердцем слышат:
бессмертье.
Вчерашний день
убог и низмен,
старья
премного осталось,
но сердце класса
горит в коммунизме,
и класса грудь
не разбить о старость.
Снова "черепаший" поезд тащил нас свыше суток в Пензу. Приехали поздно вечером. Утром явились рабкоры, молодые поэты, приглашали к себе Маяковского. Но он должен уехать из Пензы сегодня же, после выступления в театре. И чтобы товарищи не обиделись, он зовет их сегодня в пять в себе в гостиницу.
А пока надо походить по городу. Маяковский спрашивает, не знаю ли я, где тут жил Мейерхольд или где он родился.
- Это можно узнать...
Вспомнил Владимир Владимирович и другие имена, связанные с Пензой.
Пока же отправился на базар.
...На каждом доме
советский вензель
зовет,
сияет,
режет глаза.
А под вензелями
в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
- Купите платочек!
У нас
завсегда
заказывала
сама царица... -
Точно в условленное время пришли гости (среди них были товарищи, ставшие впоследствии профессиональными литераторами: поэтесса А. Кузьменко, журналисты А. Демидов, Б. Куликовский и другие). Предполагалось, что явится человек десять. Но пришло куда больше - в крохотном номере садятся на кровать, на диван, на стол и... на пол. Один Маяковский не садится. Читают стихи, дружески беседуют, засыпают поэта вопросами.
Помню такой вопрос:
- Что получилось бы, если бы вы писали обыкновенными строчками?
- Тогда вам труднее было бы их читать, - ответил Маяковский. - Дело не просто в строчках, а в природе стиха. Ведь читателю надо переключаться с одного размера на другой. У меня же нет на большом протяжении единого размера. А при разбитых строчках - легче переключаться. Да и строка, благодаря такой расстановке, становится значительнее, весомее. Учтите приемы - смысловые пропуски, разговорную речь, укороченные и даже однословные строки. И вот от такой расстановки строка оживает, подтягивается, пружинит. Эта форма отрешает вас от затвердевших канонов, и в наши дни вы перестаете ассоциировать ее со старыми формами, в которые новое содержание не всегда лезет. Слова сами по себе становятся полнокровными - и увеличивается ответственность за них.
Но главное - в их природе. Заодно добавлю, есть такой критерий: из хорошей строчки слова не выбросишь. А если слово можно заменить, значит, она еще рыхлая. Слово должно держаться в стихе, как хорошо вбитый гвоздь. Попробуй, вытащи! И, наконец, стихи рассчитаны, в основном на чтение с голоса, на массовую аудиторию. Новое всегда непривычно, товарищи. Трудновато бывает, но зато потом становится интересно. И чем дальше, тем интереснее.
Беседа закончилась только тогда, когда Маяковский собрался уже в театр. Но товарищи не расстались с ним, отправились послушать его рассказ о путешествии в Америку.
У нас все было рассчитано по минутам: с вещами в Нардом1, начать точно в восемь, перерыв сократить до минимума и ровно в 10 часов 20 минут закончить, иначе опоздаем к поезду на Самару. Договариваемся: если Маяковский увлечется - зайду в ложу и буду сигнализировать, подняв руку: пора кончать. Так и пришлось сделать.
1 (Интересное совпадение: Народный дом в 1911-1915 годах строил молодой архитектор Алексей Евгеньевич Яковлев, отец той "амой Яковлевой, которой Маяковский адресовал в 1928 году стихотворение "Письмо Татьяне Яковлевой" (IX том, стр. 386). )
Небезынтересно отметить, что в Пензе Политпросвет отказался разрешить вечер Маяковского на том основании, что якобы неизвестно, кто это такой. Вмешался горком партии, и разрешение было получено. Вскоре политпросветчика, занимавшегося этим вопросом, освободили от работы.
Прекрасно устроились: отдельное купе, сумеет, значит, отдохнуть - ведь поезд почтовый, идет часов 12-13.
Но суета путешествий, "скачки с препятствиями" нравились Владимиру Владимировичу. Он любил и остро ощущал насыщенность дня.
В седьмом часу утра (январь - темно!) в Сызрани узнаю, что нас обгоняет ташкентский скорый. Маяковский, слыша мой разговор с проводником, просыпается.
Спрашиваю:
- Как быть? Не пересесть ли?
Маяковский, еще в полусне, бросает:
- О чем речь? Конечно. Разделение труда: вы бегите оформлять билеты, а я соберу вещи.
Лишь выйдя из вагона, я понял абсурдность затеи: ветер, мороз, гололед. На перроне ни души. Поезда стоят далеко друг от друга (метров 300).
Я возвращался уже из кассы, держа в руке билеты, когда увидел Маяковского с носильщиком. Но тут, должно быть на радостях, я поскользнулся, упал и выронил билеты. Быстро подобрав их, я кинулся догонять Маяковского. В эту минуту поезд тронулся, и я услышал, как Маяковский крикнул:
- Остановите!!!
Сознаюсь, что ни до, ни после этого я не ощущал такой силы голоса Маяковского. И поезд... остановился. В это трудно сейчас поверить.
Мы добежали до середины состава: была открыта дверь только одного вагона, на ступеньках которого стоял начальник поезда. Маяковский первым вскочил в вагон, я за ним.
На ходу поезда он бросил носильщику купюру, которая летала по ветру. Владимира Владимировича волновало, подберет ли ее носильщик, и он выглядывал из вагона до тех пор, пока не убедился, что деньги подняты. Взяв часть вещей, он пошел в купе.
- Кто этот здоровый дядька? - спросил меня начальник. - Почему вы останавливаете поезд? Что случилось?
- Ничего особенного, просто командированные, пересели с почтового, торопимся в Самару, - объяснил я.
Когда же началась проверка билетов, то выяснилось, что я потерял одну доплату - за плацкарту и скорость. Грозил штраф. В коридоре я начал объясняться с начальником поезда:
- Вы интересовались, кто этот человек? Может быть, слыхали, есть такой поэт Владимир Маяковский. Так это он!
- Как? Живой Маяковский? Познакомь меня с ним! - стал упрашивать начальник поезда. Оказалось, что он давно любит стихи Маяковского и знает их даже на память. Он просидел в нашем купе до самой Самары. Штрафа мы, разумеется, избежали.
В Самаре, в номере Маяковского, всю ночь просидели гости - заезжие москвичи. На этот раз он изменил своему обычаю - есть в ресторане - и завел у себя целое хозяйство: накупил продуктов и вина.
- В винах надо разбираться, - говорил он. - Это большая специальность.
Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой.
Вот кто понимал и чувствовал, что такое вино!
У нас же некоторые поэты пишут о винах, не имея о них понятия. Надо браться только за то, что знаешь. Надо учиться у Пушкина. Это вам не есенинское "дррр". Вы чувствуете, как это здорово сделано! Шш и пп - ппенистых, ппунша, ппламень - товарищи, это здорово! Дай бог всякому! Я и то завидую. Пушкин понимал, что такое пунш, с чем его едят и как он шипит. Надо чувствовать это шипение.
Количество выступлений в Самаре за один день оказалось рекордным: Маяковский выступал четыре раза подряд - у рабфаковцев, учителей, рабкоров и в партклубе.
В Саратове - вынужденное заточение в номере. Подолгу смотрел он в окно, выходящее на главную улицу города.
Не то грипп,
не то инфлуэнца.
Температура
ниже рыб.
Ноги тянет.
Руки ленятся.
Лежу.
Единственное видеть мог:
напротив - окошко
в складке холстика -
"Фотография Теремок,
Т. Мальков и М. Толстиков".
Здесь снова препятствие. Политпросвет не дает разрешения на вечер, требуют представить стихи и подробно изложить содержание предполагаемых докладов. Мне удалось убедить Политпросвет не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, уладилось.
На лестнице и в вестибюле партклуба Маяковского осаждают, выпрашивают пропуска. Он просит непременно пропустить группу красноармейцев. И, прежде чем начать выступление, не забывает проверить - пропущены ли они.
- Красноармейцы должны всегда проходить в первую очередь и обязательно бесплатно! Ведь они нас защищают!
Больной Маяковский напрягает голос. Слушателям это незаметно.
Лекция называется "Лицо левой литературы".
После окончания вечера мы выходим на улицу, и ту неожиданно Маяковский предлагает спрятаться за кусты и подслушать, что говорит публика.
Раздаются голоса:
- Здорово читает!
- Какой нахал!
- Ну и талантище!
- Какой остроумный!
- Подумайте, как он на записки отвечает. Кроет, очнуться не дает!
- Хвастун здоровый!
- Вот это да! Говорит без единой запинки!
- Я сам читал, ни черта не понял, и вдруг - все понятно. Просто удивительно!
Выйдя из-за кустов, Маяковский резюмирует:
- Значит, польза есть. А ругань не в счет.
При копировании материалов просим ставить активную ссылку на страницу источник:
http://v-v-mayakovsky.ru/ "Владимир Владимирович Маяковский"