"Шагай, страна, быстрей, моя..."

1928 год, как и предыдущий, начался для Маяковского с поездки по городам (Казань, Свердловск, Пермь, Вятка). В газетных отчетах мелькает лестная для него квалификация: публицист и агитатор, а Владимир Владимирович озабочен судьбой поэмы "Хорошо!". Ее неуспех означал бы крушение творческих принципов Маяковского.

Слишком велика была ставка: поэма задумывалась и была написана как произведение программное, ее программность, разумеется, не сводилась к чисто формальным элементам. Маяковский понимал, что поэмой "Хорошо!" он прокладывает путь новой поэзии, поэзии революционного действия. И поскольку в критике начинало преобладать отрицательное отношение к поэме, Маяковский снова и снова читает "Хорошо!" перед большой аудиторией.

Газеты Свердловска, Перми, Казани, Вятки, украинских городов почти единодушны в своих отчетах о вечерах Маяковского, они отмечают безусловный успех поэмы в массовой аудитории. "Красная Татария" приводит в своем отчете отзыв рабочих, к которому она присоединяется: "Маяковский понятен каждому рабочему и мужику, потому что он вселяет бодрость, силу и веру в победу. Пожелаем почаще выступать поэту на рабочих и крестьянских собраниях".

Владимир Владимирович хлопочет о втором издании поэмы, настаивает на удешевлении книги, соглашаясь на минимальный гонорар. Он хочет, чтобы книга попала "в рабочую и вузовскую читательскую массу". Он понимает: одних вечеров, выступлений с чтением поэмы, стихов, с докладами - мало. Нужны книги. В стране происходит культурная революция, люди тянутся к газете, слушают радио. В Днепропетровске он узнал, что рабочие заводов принимают участие в зарождении оперы, радовался этому, подсказывал культработникам, чтобы они использовали в своей деятельности литературу.

Здесь же, на заводе имени Петровского, он выступил как представитель "Комсомольской правды" и говорил о роли комсомола в культурной революции. Маяковский с каждым годом все теснее сотрудничал с комсомолом, с "Комсомольской правдой". Ему был по душе энтузиазм молодежи, запал в любом деле, в любой кампании, а их проводилось в то время много, и комсомол непременно включался в эти кампании. Маяковский очень быстро нашел общий язык и подружился с Тарасом Костровым, редактором "Комсомолки", а затем журнала "Молодая гвардия", встречался с Александром Косаревым, секретарем МК, а затем генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ.

Удостоверение сотрудника "Комсомольской правды" за № 387 Владимир Владимирович носил не формально. Он был своим человеком в молодежной газете, тираж которой из года в год увеличивался и влияние в политической жизни общества росло. Стихи Маяковского в "Комсомолке" печатались, как правило, не на литературной странице, а в подборке с редакционной статьей (передовицей), фельетоном, письмом читателя, рабкоровской заметкой. Такой подборке обычно давалась общая "шапка".

Стихотворение "Без руля и без ветрил", первое в 1928 году, было напечатано в "Комсомолке" под "шапкой": "Головотяпы забрались в эфир. Бюрократы дезорганизуют радиовещание". Газета решительно включалась в борьбу с недостатками на любом участке общественной жизни, социалистического строительства. Два года назад она громила троцкистскую оппозицию, которая кое-где в комсомоле пустила свои отравленные ростки. Теперь, с неменьшим пылом, "Комсомолка" вступала в войну "Против буржуазно-бульварной литературы в рабочей печати" или против бюрократизма в комсомоле, против алкоголизма, делячества, против зажимщиков критики...

Боевой дух молодости пронизывал деятельность комсомола, и Маяковский оказался самым близким и самым нужным для комсомольской печати поэтом. Только в 1928 году он опубликовал в "Комсомольской правде" 46 стихотворений, написанных и по собственной инициативе, и по заказу редакции. Многие "шапки" к подборкам материалов, лозунги к очередным кампаниям тоже придумывались Маяковским.

Стихотворение "Без руля и без ветрил" было заказано поэту редакцией. Это было резкое выступление газеты по поводу плохой работы радиовещания. Нарком почт и телеграфа, в чьем ведении находилось радиовещание, вынужден был выступить в газете с объяснениями.

Кампании, которые проводил комсомол и которые широко пропагандировались молодежной печатью (а к началу 1928 года в стране насчитывалось 60 молодежных газет), отражали трудности в жизни страны. Когда, например, создавалась напряженность в сельском хозяйстве страны, комсомол резко активизировал работу на селе. "Комсомолка" в январе 1928 года выступила с передовой: "На хлебозаготовительный фронт!" Через три дня в газете появилось стихотворение Маяковского "Даешь хлеб!". В стихотворении жирным шрифтом выделены лозунговые строки: "Работу удвой на селе, комсомол! Буди, помогай, раскачивай!"

Уже не кампанией, хотя и здесь комсомол выделял некоторые конкретные задачи и сосредоточивал на них особое внимание, а целью общегосударственного значения была культурная революция в стране. Она включала в себя многие важнейшие вопросы дальнейшего упрочения Советской власти, развития народного хозяйства, обороноспособности и вопрос вопросов - подготовку квалифицированных кадров во всех областях жизни.

Первоосновой культурной революции была ликвидация неграмотности, и комсомол со всем пылом молодости включился в эту работу, начиная со своих ячеек, где в середине двадцатых годов был большой процент неграмотных. Создаются школы ликбеза, и даже проводится "месячник ликбеза" в 1928 году. Комсомольские культармейцы, число которых к середине 1930 года достигло одного миллиона, проникают в самые отдаленные уголки страны. Создаются школы рабочей молодежи и сельской молодежи, рабфаки, вузы, библиотеки, трамы (театры рабочей молодежи). На селе возникает движение "красных рубах", в городе активно работают группы "синеблузников" - это новые самодеятельные формы агитации и художественного творчества. По инициативе комсомола возникло движение под лозунгом: "Гармонь на службу комсомола!" Надо было отвлекать молодежь от церкви, от пьянства, от застойного быта, от влияния нэпа.

Партия ставит задачу сделать культуру достоянием масс. И первым помощником партии в этом государственно важном деле был комсомол. Вот почему Маяковский с таким огромным желанием сотрудничает в эти годы с комсомолом, как никогда много выступает в комсомольской печати. От имени "Комсомольской правды" он говорил и на заводе имени Петровского. Маяковский видел, что возможности литературы в культурной работе не используются, и это его огорчало. Он дает советы культработникам, как можно и нужно использовать литературу в работе с молодежью, он, как мы уже знаем, проявляет огромную энергию в улучшении торговли книгой и сам занимается пропагандой книги, мечтая наводнить читателя "дождем брошюр".

1928 год буквально омолодил Маяковского. Бросим взгляд хотя бы на название стихотворений, написанных в этом году: "Десятилетняя песня", "Солнечный флаг", "Легкая кавалерия", "Марш-оборона", "Готовься! Стой! Строй!", "Товарищи, поспорьте о красном спорте!", "Привет, КИМ!", "Всесоюзный поход", "Вперед, комсомольцы!", "Счастье искусств", "Даешь автомобиль!", "Непобедимое оружие" и т. п. И вот еще одно - "Секрет молодости" - резкое осуждение тех молодых, "кто, забившись в лужайку да в лодку, начинает под визг и галдеж прополаскивать водкой глотку", и горячее одобрение истинной молодости, тем, "кто влит в боевой КИМ, тем, кто бьется, чтоб дни труда были радостны и легки!".

Даже по тем немногим названиям стихотворений, которые здесь приведены, видно, как живо Маяковский откликался на события внутренней жизни страны. И во всех этих событиях застрельщиком выступал комсомол.

Почти каждый день в полутемном коридоре редакции "Комсомолки", вспоминает ее бывший сотрудник М. К. Розенфельд, среди множества посетителей, появлялся высокий человек с массивной тростью, с папиросой в зубах, шел, прислушивался к разговорам людей, иногда останавливался, что-то выспрашивал, уточнял, слушал про мытарства изобретателя, знакомился с секретарем комсомольской организации с дальнего Севера, беседовал с пионерами о лагерях и советовал им, кем лучше быть, когда станут взрослыми. Это был Маяковский. Временами Владимир Владимирович просил извинения и на минуту уходил. В закоулке, у вешалки, или выйдя на площадку лестницы, он незаметно вынимал из кармана блокнот, что-то записывал и торопливо возвращался назад. С тростью под мышкой, в шляпе, сдвинутой на затылок, он долго ходил по коридору с интересовавшим его собеседником.

Секретариат помещался в конце коридора. Но по дороге Владимир Владимирович еще заходил в комнату репортеров - тут можно было узнать новейшую интересную информацию. В отделе комсомольской жизни его привлекали письма с мест. Минуя отдел литературы, где всегда бывали молодые писатели, Маяковский добирался наконец до секретариата, заходил к главному редактору, чтобы предложить новые стихи или получить задание. "Дело" для него всегда находилось.

В "Комсомольской правде" печатались стихи Маяковского разного достоинства. Лефовский догмат привязывал поэта к "факту". "Писатель берет факт, живой и трепещущий". Более того: "Если герой - даешь имя! Если гнус - пиши адреса!" Такой чисто газетный подход ограничивал возможности поэтического обобщения. Как- то в редакции Маяковский разбушевался по поводу одного газетного отчета, и, когда репортеры вступились за него и кто-то из них сказал, мол, попробуйте в стихах написать отчет, а заведующий отделом информации предложил тему: спортивный парад, - поэт тут же согласился. На следующий день после открытия Международного спортивного праздника в "Комсомолке" появился "Рифмованный отчет. Так и надо - крой, Спартакиада". Однако поигрывание рифмами на репортерском уровне отвлекало творческие силы Маяковского от поэзии.

Нет оснований все газетные стихи поэта "возводить в коммунистический сан". Могучее воображение Маяковского упиралось иногда в расцветку и прочность мужских носков ("Поиски носков") или во что-нибудь еще более утилитарное, газетно-фельетонное. Он звал всех писателей: "В газеты!" - предлагая сдать "чистое искусство - в М. К. Х., в отдел садоводства".

Но не все же, что не о носках, что не идет в газетную колонку, - "чистое искусство". И Маяковский-художник продолжает свой спор с Маяковским-лефовцем, то отступая на позиции Лефа и упираясь в практическую суть факта, извлекая из него утилитарный вывод, или довольствуясь репортажем, лозунгом, агиткой, то возвышаясь над обыденностью, извлекая из нее поэтические обобщения большого значения, и тогда в стихах обретал силу истинный, не зашоренный лефовскими догматами Маяковский, тогда голос его, слово его обретали набатное звучание. И даже стихи, привязанные к какому-либо событию, например, к награждению комсомола первым орденом, стихи лозунговые, патетические, звучали взволнованно, страстно:

 Рабочая 
 родина родин - 
 трудом 
 непокорным 
 гуди! 
 Мы здесь, 
 мы на страже, 
 и орден 
 привинчен 
 к мильонной груди. 
 Стой, 
 миллионный,
 незыблемый мол -
 краснознаменный
 гранит-комсомол.

У Маяковского и стихотворный фельетон получается хлестким, бьющим в цель. Однако цель бывала мелковата для большого калибра. Вот и приходилось поэту делать то, что поэт не должен делать - после чтения стихов "раскрывать имена и события, мало знакомые читателю". То есть комментировать прочитанное, как о том писала пермская "Звезда" после выступления Маяковского 31 января 1928 года.

Последние год-два в поездках по городам Маяковский особо выделял агитационно-культурные вопросы, и печать обратила внимание на то, что выступления поэта являются своеобразным оселком проверки "культурности масс" ("Вятская правда"), выявляют большой интерес к революционному искусству. 13 февраля он выступает на "Юбилейной выставке художников" и говорит, что "сейчас лозунг культурной революции становится одним из основных наших лозунгов", ратует за новые пути развития живописи.

В стране в эти годы разворачивались стройки, требующие большого количества рабочей силы. Деревня двинулась в город. И Маяковскому тоже не сидится дома, ему необходима смена впечатлений. Не только газеты, но и сама жизнь - в поездках - подбрасывает сюжеты для стихов, для стихотворных фельетонов. Для написания поэмы "Плохо!".

Поэма под таким названием не появилась, но если собрать все сатирические стихи Маяковского воедино, то это будет большой силы сатирический эпос, который действительно можно объединить названием "Плохо!". Для книги сатирических стихов поэт предпочел название "Маяковский издевается".

В комсомоле, массовой молодежной организации, которая еще только нащупывала формы организационной и пропагандистской работы, недостатков тоже было хоть отбавляй, и сатирическое перо Маяковского не дремало. Он высмеивает комсомольского деятеля, который так отягощен нагрузками, что ему некогда работать ("Нагрузка по макушку"), невежественного "докладчика", спешащего на диспут "Культурная революция" ("Кто он?"), предлагает убивающее издевательской иронией "Общее руководство для начинающих подхалим", клеймит пьяниц и матерщинников...

Чистота человеческих отношений - во всем! - была идеалом поэта. Ему претили ложь, лицемерие, пошлость, чванство - все, что искажало эти отношения. Он любил, чтобы вокруг него было чисто. Даже чтобы просто сора не было. Он носил в кармане маленькую мыльницу, постоянно мыл руки, а за ручку двери брался через носовой платок. Это не причуда, скорее опрятность, брезгливость ко всякой нечистоплотности.

Один из товарищей как-то застал его в комнате на Лубянке за уборкой. Владимир Владимирович очень тщательно подметал пол. Выпрямился, объяснил:

- Не выношу сора в комнате, когда пишу. В особенности теперь. Вы знаете, что я пишу сейчас?

Маяковский в это время работал над поэмой о Ленине.

Личный быт может показаться мелочью.

Но вот не мелочь. Спектакль в театре Корша по пьесе Б. Пушмина "Проходная комната". Когда опустился занавес после первого действия, Маяковский, протестуя против пошлости на сцене, начал громко свистеть. В зале зашикали. Тогда он встал во весь рост и "пересвистел" аплодисменты зала. После третьего действия, не досмотрев спектакль до конца, сердито сказал своей спутнице: "Теперь я им напишу об этом..."

Через несколько дней в газете "Рабочая Москва", среди других возмущенных откликов на спектакль и на пьесу "Проходная комната", появился, правда, только конец стихотворения Маяковского "Товарищи, где свистки? (Вместо рецензии)". Полностью напечатано под названием "Даешь тухлые яйца! (Рецензия № 1)".

"Мелочи" не закрывают взгляд поэта на нечто куда более существенное. С гневом обращает он свое слово "к товарищам хозяйственникам": "Вы на ерунду миллионы ухлопываете, а на изобретателя смотрите кривенько". И в стихотворении с длинным названием "Товарищи хозяйственники! Ответьте на вопрос вы - что сделано, чтоб выросли Казанцевы и Матросовы?" - поэт резко клеймит бюрократическую волокиту вокруг изобретений и разбазаривания денег попусту.

Сатира Маяковского в такого рода стихотворениях смыкается с пропагандой, сатирическое стихотворение заканчивается или прямым призывом, или моралью, напоминающей басенную, подсказывающей тот самый "выход в действие", который увидела в поэзии Маяковского Цветаева.

За нею брезжил идеал, та, как говорил Толстой, путеводная звезда, без которой нет твердого направления, без которой сатира превращается в обывательское брюзжание. Твердое направление и поддерживало дух Маяковского в борьбе с аномалиями общественного бытия, в борьбе с литературными противниками.

Ситуации и типы сатирических стихов часто подсказывались газетными фактами, особенно "Комсомольской правдой", порою даже являлись поэтической иллюстрацией этих фактов, но идейно-нравственный пафос исходил из личности Маяковского, от его убеждений, его нетерпеливого желания как можно скорее избавиться от всех - больших и малых - помех на пути к прекрасному будущему.

Он утверждал форму боевого, актуального, наступательного искусства через газету, он хотел, "чтоб резала пресса", он шел в атаку и не боялся ответного удара, ждал, чтобы в него "в окно целил враг из обреза". Это было бы лучшим показателем действенности его сатиры.

Но душа художника нет-нет да и бунтовала в нем, требуя большей свободы самовыражения, не мирясь с нормативами социального заказа в лефовском понимании. Помните, он хотел написать роман? Разумеется, все лучшие произведения Маяковского написаны "по мандату" личного, внутренне осознанного, прочувствованного долга: "Голосует сердце..." Он отвергал тот "заказ", то "заданье", к которому не был готов внутренне.

Летом 1928 года "Комсомольская правда" организовала первую поездку писателей в колхозы. Газета посвятила этому событию большую подборку материалов с характеристиками писателей, участников поездки, со статьей Луначарского. В подборке напечатано стихотворение Маяковского. "Работникам стиха и прозы, на лето едущим в колхозы", где поэт предостерегает против приукрашивания деревенской жизни: "Колхозца серого и сирого не надо идеализировать". Тут же не упустил случая выпустить критическую стрелу в Ф. Гладкова, написавшего очерк о коммуне "Авангард", где сообщалось, что здесь крестьяне могут за 10 копеек получить в столовой обед с какао на третье. Гладкова критиковала "Комсомольская правда", а Маяковский прокатился по нему такими строчками: "...прочесть, что написал пока он, так все колхозцы пьют какао".

Нетерпеливый в стремлении приблизить будущее, Маяковский брал на себя черновую работу по расчистке почвы для него ("Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...") и хотел, чтобы этим занимались другие, а не заслоняли факты "фантазией рьяной...". Напоминал писателям, что "не только бывает "пьяное солнце" (так называлась повесть Ф. Гладкова. - А. М.), но... и крестьяне бывают пьяные".

На собрании литературной группы "Молодая гвардия" в Нижнем Новгороде Маяковского спросили:

- Почему вы все пишете о недостатках, о грязи, а не пишете о прекрасном, о розах?

- Я не могу не писать о грязи, об отрицательном, - убежденно ответил Владимир Владимирович, - потому что в жизни еще очень много дряни, оставшейся от старого. Я помогаю выметать эту дрянь. Уберем дрянь, расцветут розы, напишу о них...

Во время обсуждения пьесы "Клоп" в театре Мейерхольда он выразился еще более резко и определенно: "Пока сволочь есть в жизни, я ее в художественном произведении не амнистирую".

А уже подводя итоги и обращаясь к потомкам, поэт скажет:

 Для вас, 
 которые 
 здоровы и ловки, 
 поэт 
 вылизывал 
 чахоткины плевки
 шершавым языком плаката.

Работа в газете была внутренней потребностью для Маяковского, и она не сводилась к выполнению редакционных заданий, написанию фельетонов и агиток. Поэт писал о том, чем жил, и нередко его общественный темперамент опережал планы газетчиков.

Как-то утром на летучке, рассказывает один из тогдашних сотрудников "Комсомолки" Н. М. Потапов, Тарас Костров высказал пожелание:

- Хорошо бы нам выступить с боевыми, злободневными стихами.

- Правильно, - поддержал кто-то с места. - А заказать их надо Маяковскому.

- Вы опоздали! - эти слова неожиданно прозвучали откуда-то из-за двери.

Все оглянулись.

В дверях стоял Маяковский.

- Извините, товарищи, что я врываюсь без стука, - продолжал поэт. - Но стихи уже готовы, и я могу их сейчас прочесть.

- Читайте! - воскликнуло сразу несколько голосов.

 Раскрыл я 
 с тихим шорохом
 глаза страниц... 
 И потянуло 
 порохом
 от всех границ.

Предстояла "Неделя обороны" (10-17 июля 1927 года). Стихи были единодушно одобрены и тут же отправлены в набор. А первое стихотворение Маяковского в "Комсомолке" ("Четырехэтажная халтура") было опубликовано 5 мая 1926 года.

Теперь уже сотрудники редакции, в случае срочной надобности, бежали на Лубянский к Маяковскому (благо редакция была в пяти минутах, в Черкасском переулке), просили Владимира Владимировича написать стихи, вооружая его письмами и различными материалами, как штатного корреспондента.

Спешил жить Маяковский, очень спешил.

И все время торопил себя, "быстроногого", торопил других, торопил всех.

Начала победное движение первая пятилетка, и гул ее шагов отдается в стихах Маяковского. Ему не терпится поскорее увидеть будущее.

 Шагай, страна, быстрей, моя -
 коммуна у ворот. 
 Вперед, время! 
 Время, вперед!

Но у времени свой счет. И свой счет у литературы. Свои "сюжеты".

28 мая 1928 года вернулся в Москву из Италии Горький. Его приезд стал волнующим событием литературной и общественной жизни. Горький, живя в Италии, куда он уехал по совету В. И. Ленина лечиться, все эти годы вел активную переписку с многими писателями, выступал со статьями в советских газетах, был в курсе основных направлений развития Советской страны.

Алексей Максимович сразу включился в литературную и общественную жизнь своего народа, с энтузиазмом затевал, возглавлял и поддерживал многие начинания - журналы "Наши достижения", "СССР на стройке", "Литературная учеба", серии книг "Жизнь замечательных людей", "История фабрик и заводов", "Библиотека поэта"... К Горькому потянулась литературная молодежь, видя в нем великий пример подвижнического служения литературе.

Казалось бы, вот оно, свершилось то, чего хотел Маяковский, - ведь он в своем "Письме" хотел видеть Горького "на стройке наших дней". Теперь-то и объединить бы усилия, сотрудничать в общем деле строительства социалистической культуры, к чему оба стремились... Этого, однако, не произошло. Глубока была обида Алексея Максимовича от некоторых несдержанных пассажей "Письма", горька была отрава, которой недобрые люди отравили их отношения. А у лефов и кроме этого образовалась натянутость в отношениях с Горьким. Что было - то было. Утешение в том, что - разными путями, но Горький и Маяковский шли к одной общей цели, что их общественная деятельность служила социалистическому отечеству.

А Маяковский в это время выступает перед читателями "Комсомольской правды". На вечере в Колонном зале Дома союзов от Федерации советских писателей приветствует Госиздат по поводу его десятилетия, на празднике детской книги читает только что написанное "Кем быть?", хлопочет о заграничной поездке в качестве корреспондента "Комсомолки" для кругосветных корреспонденций и для освещения в газете быта и жизни молодежи. Маршрут: Сибирь - Япония - Аргентина - САСШ - Германия - Франция - Турция.

Много сил и времени отнимали "игры в литературные группировки". Путы Лефа сдерживают шаг поэта, затрудняют дыхание. Человек долга, он начинает тяготиться обязанностями редактора и отказывается от них совсем с августа 1928 года, передав журнал С. Третьякову. Разногласия внутри Лефа, все более резкие расхождения Маяковского с его теоретиками, Чужаком, Третьяковым, толкают поэта в сторону РАПП, объединившего основную массу пролетарских писателей и открыто объявившего о соблюдении принципа партийности литературы.

26 сентября Маяковский выступил в Политехническом с докладом: "Левей Лефа!", где он призывал к отказу от литературного сектантства и где ратовал за сплочение литературных объединений вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных праздников. "Комсомольская правда" в отчете о выступлении Маяковского так передавала содержание доклада, в котором он с лефовской точки зрения излагал свою позицию: "Из древней истории мы знаем случай, когда 300 греков засели в знаменитое Фермопильское ущелье и успешно отбивались от наседавшей армии персов. Мы, лефы, были в 1918-25 гг. такими вот фермопильцами, героически отбивающимися от наседающих полчищ эстетов, и прочих правых флангов искусства. По примеру лефовской группы, литераторы начали устраивать свои фермопилы и фермопильчики и обосновывались в них прочно и надолго. Борьба с "персами" приняла другие формы, сами "персы" стали другими, а мы еще сидим у себя по ущельям... Закисание в группах засасывало и Леф. Я сейчас борюсь против того, чтобы каждый лозунг, правильный на каждом данном отрезке времени, не превращать в догму, в сухую формулу и не бить ею живую жизнь..."

Речь, конечно, идет о "лозунгах", а точнее говоря, о теориях Лефа, которые приходили в противоречие с "живой жизнью", с развитием искусства, которыми правоверные лефовцы побивали отступника Маяковского. Он еще не совсем отступник, нельзя еще сказать, что Маяковский порвал с лефовской догмой, в том же докладе он говорит о работе писателей на заказ не только для газет и журналов, "но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове".

А самому ему тесно в газетно-производственном секторе действия, он уже заговорил "о разнице вкусов", что среди лефовского окружения было просто невероятным кощунством. Какие вкусы, когда все оценивается с точки зрения целесообразности и пользы! А Маяковский - в стихах! - рассказывает грустный анекдот про лошадь, которая, взглянув на верблюда, сказала: "Какая гигантская лошадь-ублюдок", и про верблюда, который "вскричал" в ответ: "Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто - верблюд недоразвитый".

 И знал лишь 
 бог седобородый, 
 что это - 
 животные 
 разной породы.

"Стихи о разнице вкусов" - это стихи в защиту художника, его творческого лица от лефовского "производственного" стандарта.

Выступая в зале Академической капеллы в Ленинграде, Маяковский уже говорит о необходимости "раскрепостить писателя от литературных группировок и высосанных из пальца деклараций". Он говорит о недостаточности газетной работы писателя, о том, что нельзя превращать ее в фетиш. "Левей Лефа" (все-таки Лефа!) - это, по Маяковскому, "диалектически включать свою тенденцию... и в большие формы литературы...". "Лефы пойдут на приступ книги, внося в нее принципы, отвоеванные на опыте газетного листа". Драматургия "отступничества" лефовца Маяковского находит отражение в его творчестве, где несомненную победу одерживали принципы реалистического искусства.

Собираясь в кругосветное путешествие, Маяковский вместе с "Комсомольской правдой" устраивает вечер в Красном зале МК ВКП(б): "Заграница. (Разговор перед отъездом за границу)". В отчете о вечере ("Комсомольская правда", 12 сентября 1928-го) говорится, что открыл его редактор Тарас Костров, он сказал, что "Маяковский хочет побеседовать со своими читателями о том, что и как ему писать о загранице, хочет получить задание... "наказ" от своей аудитории...".

У этой встречи, кроме естественного желания поэта встретиться с молодой аудиторией, есть и другая причина, которую Маяковский не держал в секрете. В августовской книжке "Красной нови" появилась статья критика Тальникова, подвергнувшая грубому разносу стихи и очерки Маяковского об Америке с эстетских позиций. Поэт порвал отношения с "Красной новью", направив в редакцию короткое письмо:

"Изумлен развязным тоном малограмотных людей, пишущих в "Красной нови" под псевдонимом "Тальников". Дальнейшее мое сотрудничество считаю лишним".

Встреча с молодыми читателями ему нужна была и чтобы дать ответ Тальникову (он прочитал стихотворение "Галопщик по писателям", в котором разгромил своего оппонента) и получить их поддержку. Собрание единогласно приняло резолюцию "командировать тов. Маяковского за границу".

Кругосветное путешествие совершить не удалось, за границу Маяковский поехал через месяц, но до этого произошло событие, имевшее далекие и важные последствия.

Еще в начале мая 1928 года Владимир Владимирович получил от Мейерхольда из Свердловска телеграмму с просьбой срочно ответить, может ли он, Мейерхольд, рассчитывать получить пьесу от Маяковского в течение лета. Театр "погибает" без пьес, жаловался он в телеграмме.

По природе своего таланта Маяковский должен был обратиться к театру, ведь он постоянно общался с массовой аудиторией. Ему необходим был живой отклик на слово. Провал постановки юношеской трагедии "Владимир Маяковский" не охладил его пыл. Не остыла память о "Мистерии-буфф". И Маяковский откликнулся на предложение Мейерхольда: "Если договориться, обсудить тобой предварительно, думаю, хорошая пьеса выйдет. Привет. Маяковский".

А 26 декабря этого же года, вернувшись из заграничной поездки, где он продолжал работу над пьесой, Маяковский читал ее дома друзьям, 28-го пьеса была прочитана труппе театра в репетиционном зале верхнего этажа здания, где ныне Концертный зал имени Чайковского. Через несколько дней театр приступил к репетициям.

С 15 октября Маяковский был во Франции. Здесь, в Париже, и произошло его знакомство с Татьяной Алексеевной Яковлевой. И с первого дня знакомства возник новый "пожар сердца", и засветилась "лирики лента" новой любви. Это сразу увидели и поняли те, кто был близок Маяковскому и кто был прямым свидетелем этого события.

Виктор Шкловский: "Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь". "Могла быть".

Художник В. И. Шухаев и его жена В. Ф. Шухаева:

"Маяковский сразу влюбился в Татьяну".

И дальше:

"...Когда Маяковский бывал в Париже, мы всегда видели их вместе. Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица - высокая, стройная, под стать ему. Маяковский производил впечатление тихого, влюбленного. Она восхищалась и явно любовалась им, гордилась его талантом".

О том, что они внешне составляли хорошую пару, говорили и другие. Глядя на них, люди в кафе благодарно улыбались, на улице - оборачивались вслед им. Маяковского восхищала ее память на стихи, ее "абсолютный слух" и то, что она не парижанка, а русская парижской чеканки... элегантная и воспитанная, способная постоять за себя.

Вот что рассказывает о знакомстве с Маяковским Яковлева в письме к матери:

"Познакомились мы так. Ему здесь, на Монпарнасе (где я нередко бываю), Эренбург и др. знакомые бесконечно про меня рассказывали, и я получала от него приветы, когда он меня еще не видел. Потом пригласили в один дом специально, чтобы познакомить. Это было 25 октября. И до 2 ноября (дня его отъезда)^* я видела его ежедневно и очень с ним подружилась. Если я когда-либо хорошо относилась к моим "поклонникам", то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще в большей из-за изумительного и буквально трогательного ко мне отношения... Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью "светские", без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул, заставил (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспомнить Россию...

^* (Очевидно, не ноября, а декабря, так как Маяковский выехал из Парижа 3 декабря.)

Он всколыхнул во мне тоску по России и по всем вам буквально, я чуть не вернулась. И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след".

Очень важное для понимания их взаимоотношений: "Ты не пугайся! - пишет она матери в Россию. - Это во всяком случае не безнадежная любовь. Скорее наоборот. Его чувства настолько сильны, что нельзя их не отразить хотя бы в малой мере".

Письмо, написанное вскоре после отъезда поэта из Парижа, написанное под свежим впечатлением более чем месячного знакомства и ежедневных встреч, не требует комментариев. Но кто она, эта "русская парижанка", покорившая сердце поэта?

Т. А. Яковлева родилась в 1906 году в России, жила в Пензе. В 1925 году, по вызову своего дяди, художника Александра Яковлева, уехала в Париж. Письма к матери - Любови Николаевне Орловой (по второму мужу), а также письма Маяковского к Яковлевой и проливают свет на историю взаимоотношений Татьяны Алексеевны и Владимира Владимировича. Ее письма к Маяковскому не сохранились, они были уничтожены после смерти поэта.

Остались поэтические свидетельства любовной драмы.

Во время пребывания в Париже Владимир Владимирович написал и посвятил Яковлевой два замечательных стихотворения: "Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви" и "Письмо Татьяне Яковлевой" (беловые автографы этих стихотворений в блокноте были подарены Татьяне Алексеевне). После значительного перерыва Маяковский снова заговорил о любви - и как!

 Любить - 
 это с простынь, 
 бессонницей рваных, 
 срываться, 
 ревнуя к Копернику, 
 его, 
 а не мужа Марьи Иванны, 
 считая 
 своим 
 соперником.

Это из первого стихотворения. А в "Письме" он сам весь нараспашку, как в юные годы. И так же нетерпелив, так же вздыблен. И тут любовь-"ревность" напоминает грозу "в небесной драме" и "в черном небе молний поступь...". Сила страсти и ее бессилие, ревность и достоинство, -боль и радость возвышают эти строки над обыденностью.

 Ты не думай, 
 щурясь просто 
 из-под выпрямленных дуг. 
 Иди сюда, 
 иди на перекресток 
 моих больших 
 и неуклюжих рук. 
 Не хочешь? 
 Оставайся и зимуй, 
 и это 
 оскорбление 
 на общий счет нанижем. 
 Я все равно 
 тебя 
 когда-нибудь возьму - 
 одну 
 или вдвоем с Парижем.

Яковлевой не нравилось, что он читал стихи в русском обществе Парижа: их отношения получили широкую огласку. И в то же время ей были лестны внимание и ухаживание знаменитого поэта. Уговоры Маяковского стать его женой и ехать в Москву она встретила уклончиво. Однако вопрос этот не был решен окончательно. Вернувшись в Москву, Владимир Владимирович почти тут же посылает Яковлевой первый том своих сочинений с такой надписью: "Дарю моей мои тома я. Им заменить меня до мая". (В мае он собирался снова ехать во Францию.) Из Москвы в Париж летят телеграммы, письма - просящие, умоляющие., нежные, требовательные... "Твои строки - это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная жизнь". В ответ на письмо Яковлевой: "Что ты пишешь про новый год? Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя. Я работаю. Это единственное мое удовольствие". "Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих писем. Работать и ждать тебя это единственная моя радость".

В другом письме: "Я не растекаюсь на бумаге (профессиональная ненависть к писанию), но если бы дать запись всех, моих же со мной же, разговоров о тебе, ненаписанных писем, невыговоренных ласковостей, то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое и все сплошной лирикой".

И уже готовясь к новой поездке во Францию, пишет:

"Подумай и собирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом говорить. Сделаем нашу разлуку проверкой. Если любим - то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шаганье по телеграфным столбам?"

Маяковский в письмах очень откровенен. Все прошлые увлечения для него - в прошлом, им уже нет места в сердце поэта, он увлечен Яковлевой искренне, сильно... В письмах ни разу не сказано: "Люблю..." Но - "если любим..." - говорит о том, что слово это могло звучать во время их встреч. По крайней мере, из уст Маяковского.

А Татьяна Алексеевна жалуется в это время матери в Пензу, что не все ее письма доходят до Маяковского...

В этот приезд в Париж произошла его встреча с Арагоном ("...та минута, которая должна была изменить мою жизнь", - сказал потом Арагон). В этот же раз Цветаева приветствовала его со страниц "Евразии". А чем кончилось для нее газетное приветствие, мы уже знаем. Наконец, чрезвычайно важная для понимания очень запутанных отношений Маяковского и Пастернака запись последнего на фотографии в альбоме Крученых, относящаяся, видимо, к этому пребыванию Маяковского в Париже:

"Когда Маяковского в Париже спросили: "Ну, а как Пастернак?" - он ответил: "Провожал меня". - Попутно свидетельствую (из того же источника), что поэма "Хорошо!" произвела там на слушателей потрясающее и неизгладимое впечатление, как это бывало с первоначальными вещами Маяковского, и представители левейшего крыла эмиграции... были счастливы пожать руку этому первому мировому пролетарскому гению (собственные слова одного из них, до меня дошедшие). Чувства последнего разделяю, с вечной растравой, для чувств к Маяковскому неизбежной".

Хотя по приезде в письме к Л. Ю. Брик Маяковский жаловался на то, что Париж ему "надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения", - последовавшие затем встречи и события изменили его настроение. Уже из Москвы в Париж наряду с просьбами купить "чулки" и "автомобильчик" идут тревожные запросы: "Отчего не пишешь? Мне это интересно!"

В Москву Маяковский возвратился захваченный новым чувством, полный надежд, планов и нетерпения. Таким он предстал перед своими знакомыми. Таким же, не остывшим от сильных переживаний, читал труппе театра Мейерхольда "Клопа". Читал с блеском.

Для каждой сценки, для каждого персонажа Маяковский находил свою интонацию, щедро используя богатства своего гибкого, послушного голоса, словно бы подкрепляя прочитанное редким, но твердым и законченным жестом. Чтение автора действительно было настолько выразительным, что Мейерхольд потом просил Игоря Ильинского, исполнителя роли Присыпкина, послушать самого Маяковского, поскольку Ильинский отсутствовал во время читки в театре. Мейерхольд, очевидно, полагал, что авторское чтение поможет Ильинскому-актеру лучше понять, почувствовать характер своего "героя".

Пьеса покорила актеров.

Была и вторая читка - для художественно-политического совета театра, куда были приглашены писатели, журналисты, деятели искусств, представители различных организаций, Красной Армии. Маяковский на этот раз читал со сцены.

После окончания чтения, несмотря на приглашение председателя совета, никто не решился сразу выступать. Совет только принял резолюцию, признающую пьесу "Клоп" значительнейшим явлением советской драматургии с точек зрения как идеологической, так и художественной и приветствующую включение ее в репертуар театра.

Обсуждение все-таки состоялось, но уже в неофициальной обстановке, когда почти все присутствующие на чтении перешли в репетиционный зал и словно бы сняли с себя гипноз неповторимого первого впечатления. (Содержанрте выступлений записал А. Февральский.) Выступавшие отмечали в пьесе новые законы драматургического построения, прекрасный язык, высокую смеховую культуру. Тарас Костров сказал: "Эта пьеса - острая, хорошая, сильная. Комедий, равных этой, я не видел ни в одном театре". Армейский политработник Дорохов назвал пьесу "советским Ревизором".

Некоторые спорили по частностям, высказывали критические суждения и пожелания автору. Сам автор дважды брал слово в ходе обсуждения, кое с чем спорил, но говорил, что если бы пьеса всем понравилась, то он бы решил, что написал гадость. Некоторые критические замечания и пожелания решительно отвел. В ответ на реплику о нестреляющем ружье полемически заявил: "По-моему: если в первом действии есть ружье, то во втором оно должно исчезнуть; Делается вещь только тогда, когда она делается против правил".

Критика О. Литовского-Маяковский на обсуждении прокомментировал так: "Литовский предлагает мне выступать со вступительным словом перед каждым спектаклем. Вещь спасает то, что после каждого спектакля не будет послесловия Литовского'; зрители прочтут его- статьи на следующий: день, когда уже отхохочутся".

На этом обсуждении, видимо, вдохновившем его, Маяковский между прочим сказал, что он вообще перейдет на пьесы, так как делать стихи ему стало слишком легко. Интересно, что эту мысль - насчет легкости писания стихов - высказывал, так же уже в зрелом возрасте, - Блок. И в том и в другом случае подспудно таится какое-то беспокойство, позволяющее предположить, что поэты, достигнув высочайшего искусства владения словом, боялись утратить эмоциональную свежесть, непосредственность и открытость самовыражения. Но это, конечно, лишь догадка...

Маяковский устроил несколько публичных чтений "Клопа" с последующими обсуждениями. Теперь он взял за правило новые, этапные для него произведения представлять на суд того читателя, от которого его всячески старались отделить противники, упрекая в непонятности, недоходчивости. Тат же, песколько позднее, Маяковский поступил с пьесой "Баня".

Он прислушивался к реакции присутствующих на чтениях, к их замечаниям, репликам, пожеланиям и уже в ходе репетиций приходил в театр с добавлениями и поправками. Иногда добавления и поправки рождались тут же, в театре, в работе над спектаклем. Работа шла весело, в атмосфере взаимопонимания, влюбленности актеров в пьесу.

Мейерхольд, который в своей режиссерской практике не допускал авторов пьес к постановке, охотно сделал исключение для Маяковского. Даже в программе спектакля автор пьесы значился и как ассистент режиссера. И это был пе формальный акт, не рекламный трюк, - Маяковский в ходе репетпций постоянно работал с актерами над текстом, над каждой репликой, над словом. "Все слова Маяковского должны подаваться как на блюдечке, курсивом, он это любит", - говорил впоследствии Мейерхольд.

Маяковский придавал пьесе - и стало быть, спектаклю - политическую направленность, претворяя им же выдвинутый тезис-вывод: "Из бытового мещанства вытекает политическое мещанство".

К работе над спектаклем были привлечены Кукрыниксы и давний друг Маяковского А. Родченко как художники-оформители, молодой, начинающий композитор Дмитрий Шостакович.

Шостакович уже на репетициях познакомился с Маяковским. "Мое представление об авторе "Облака в штанах" не совпало с реальным человеческим обликом поэта, - признается он. - Маяковский поразил меня мягкостью, обходительностью, просто очень большой воспитанностью... Это был очень мягкий, приятный, внимательный человек. Он любил больше слушать, чем говорить. У меня состоялось несколько бесед с Маяковским по поводу моей музыки к "Клопу"... Он спросил меня: "Вы любите пожарные оркестры?"... и сказал, что следует написать к "Клопу" такую музыку, которую играет оркестр пожарников".

Работа над постановкой "Клопа" велась с огромным энтузиазмом и была завершена в короткий для театра шестинедельный срок. Премьера состоялась 13 февраля 1929 года. На следующий день Маяковский уехал за границу. С дороги прислал телеграмму, где предлагал изменить одну из реплик в последней картине...

"Клоп" воинствующе антимещанская пьеса. Главный ее персонаж, "бывший рабочий", бывший партиец, ныне жених Присыпкин, проделавший "культурную революцию на дому" и в результате назвавший себя более "изящно" - Пьер Скрипкин ("это уже не фамилия, а романс!") - типичный перерожденец, оторвавшийся от своего класса, с головой погрузившиеся в нэповскую трясину. Своими репликами с первого же появления на сцене он обнаруживает невежественный снобизм и амбициозность, которым умело подыгрывает Олег Баян, "самородок, из домовладельцев".

Присыпкин потерял здравый рассудок, решив "у тихой речки отдохнуть" (здесь и в других местах Маяковский анонимно цитирует высмеянное им в свое время стихотворение Ивана Молчанова "У обрыва"), завести себе жену, дом и "настоящее обхождение". Он разрывает отношения с девушкой-работницей Зоей Березкиной и женится на нэпманской дочке Эльзевире Ренессанс. Реплики-объяснения Присыпкина с Зоей Березкиной пошлы и уморительны. На слова Зои: "Жить хотели, работать хотели... Значит, все..." - Присыпкин отвечает: "Гражданочка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милиционера позову".

Присыпкин представляется этаким механическим человечком, которому Баян помогает усваивать искусство демагогии и пересыпать речь такими псевдореволюционными фразами:

"Какими капитальными шагами мы идем вперед по пути нашего семейного строительства! Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, а многие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести и благоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали под игом самодержавия, разве хотя бы наши великие учителя Маркс и Энгельс могли бы предположительно мечтать или даже мечтательно предположить, что мы будем сочетать узами Гименея безвестный, но великий труд с поверженным, но очаровательным капиталом? (Присыпкина с Эльзевирой. - А. М.)".

Дерзкая новизна "Клопа" была в том, что Маяковский попытался взглянуть на перерожденца, на мещанина двадцатых годов из будущего, из 1979 года, то есть перенестись на пятьдесят лет вперед, избрав эту дату точкой для ретроспекции.

Еще в поэме "Про это" фантазия Маяковского, уносясь в будущее, рисовала образ "мастерской человечьих воскрешений". Но вопрос - кого воскрешать? - сводился к поискам ярких лиц. В "Клопе" он решил его с обратным знаком - "воскресил" через пятьдесят лет того, кто проходит под биркой "обывателиус вульгарис". Воскресил зауряднейшего обывателя, мещанина двадцатых годов Пьера Скрипкина, он же Присыпкин. Воскресил того, кто представлял собою опасную бациллу приспособленчества, разлагавшую общество двадцатых годов.

Вторая половина пьесы - то недалекое будущее, приход которого так торопил Маяковский, будущее через пятьдесят лет. "Институт человечьих воскрешений". Решается вопрос о воскрешении замороженной человеческой фигуры, найденной па глубине семи метров под землей в обледеневшем погребе. На руках этого существа просвечивание обнаружило мозоли, признаки трудящегося человека, и хотя санитарно-контрольная служба возражает против воскрешения, так как боится распространения бактерий подхалимства и чванства, имевших место в двадцать девятом году, но большинство представителей "федерации земли" голосует за воскрешение. Практическая цель: "каждая жизнь рабочего должна быть использована до последней секунды". Научная: "Во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества, во имя наглядного сравнительного изучения быта..."

Воскрешают (размораживают) не кого-нибудь, а Присыпкина. Это у него, бывшего рабочего и бывшего партийца, мозоли на руках. И в институте ассистентка профессора - Зоя Березкина, постаревшая на пятьдесят лет, - возражает против эксперимента, она уже при виде "замороженного" стала проявлять признаки человека двадцатых годов - употребила слово "буза", вспомнила о своей попытке к самоубийству.

Как бы то ни было, Присыпкина размораживают, и он возникает перед людьми будущего, перед людьми 1979 года, не знающими, что такое самоубийство, буза, рукопожатие ("антисанитарный обычай"), что такое клоп. Присыпкин, поражая воображение людей будущего, предстает в своей пятидесятилетней нетронутости. Удивленный непривычной обстановкой, растерявшийся, он пытается ухватить уползающего с воротничка клопа, единственное живое существо, понятное ему в этом неузнаваемом мире.

Появление воскрешенного "млекопитающего" моментально вызывает несколько эпидемий, у многих людей появляются привычные признаки подхалимства, загадочной болезни от употребления отравляющей смеси - пива, древней болезни, которая называлась "влюбленность"...

Огромные силы брошены на поимку вымершего к тому времени и вместе с Присыпкиным воскресшего экземпляра "клопус нормалис". Растроганный директор зоосада благодарит участников его поимки.

Присыпкин находит себе место в этом новом для него мире - он откликается на объявление директора зоосада и охотно предназначает себя "для постоянных обкусываний и для содержания и развития свежеприобретенного насекомого в привычных ему, нормальных условиях". И вот эти двое - разных размеров, но одинаковых по существу: знаменитые "клопус нормалис" и "обывателиус вульгарно", которые водятся "в затхлых матрацах времени", - объединяются в клетке как экспонаты.

Присыпкин - редчайшее насекомое для зоосада. То же, что и "клопус нормалис". Вот что такое мещанин- приспособленец двадцатых годов во взгляде на него из будущего.

В своих выступлениях Маяковский неоднократно ссылался на то, что его пьесы, в частности, "Клоп", теснейшим образом связаны с газетной работой, что именно громада обывательских фактов, попавших в руки через газету, прежде всего через "Комсомольскую правду", питала жизненным материалом его сатиру. Не отсюда, не от газеты ли и эта плакатная резкость, гротесковая завершенность в создании основных характеров: ведь, как и в сатирических стихах, публиковавшихся в газетах, Маяковский и в пьесах тоже прямо указывает, кто сволочь.

Новизна драматургического построения пьесы состоит в том, что в ней совмещены гротесково-реалистический и фантастический планы. Этим резче подчеркивается контраст, ярче театрализуется идея полнейшей несовместимости мещанина-приспособленца-собственника с самою природой нового общества. Людям будущего воскрешенный Присыпкин представляется реликтовым насекомым, которое надо содержать в клетке.

Феерическое зрелище в конце пьесы, когда смирившегося со своей новой ролью Присыпкина, в торжественно- праздничной обстановке демонстрируют толпе зрителей па сцене, когда его выпускают из клетки, - взрывается его криком, обращенным в зрительный зал:

"- Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда? Сколько вас?! Когда же вас всех разморозили? Чего ж я один в клетке? Родимые, братцы, пожалте ко мне! За что ж я страдаю?! Граждане!.."

Это был рассчитанный, открытый, большой силы удар по мещанству.

Но общество будущего в пьесе, его фантастическая картина не так просты для понимания, и не случайно вокруг этого идут споры. Маяковский на первом же обсуждении "Клопа" сказал: "Конечно, я не показываю социалистическое общество". Такой задачи он перед собой не ставил. Картины будущего в "Клопе" тоже окрашены иронией, и все же в них есть некая примесь идеального в представлении автора. Но поскольку Маяковский явно уклонялся от попытки придать картинам будущего характер предвидения, то он пользуется спасительным средством иронии: картины будущего в его вещественном виде как бы реализуют в себе мещанские представления о нем (искусственные деревья, на которых тарелки с мандаринами, яблоками, открытые флаконы духов и т. д.). А в отношениях людей, в образе человека будущего Маяковский, несомненно, воплощает какие-то свои представления. Недаром же Присыпкин на дух не приемлет этих людей, предпочитая их обществу общество клопа.

Эта раздвоенность представлений о будущем вносила в пьесу и в спектакль некоторую неясность и подвергалась критике, в том числе со стороны, зрителей, так как не все понимали иронию, а вещественный, утилитарный взгляд на будущее относили за счет самого Маяковского.

Спектакль "Клоп" все-таки был несомненной удачей драматурга и постановщика, он шел на сцене театра три года, вызывая живой интерес зрителей. Успех спектакля во многом определил блистательно выступивший в роли Присыпкина Игорь Ильинский. Ничтожный в своей человеческой сущности, уродливо деформированной нэпом, опасный как воинствующий носитель и распространитель мещанской заразы, таков был Присыпкин Ильинского, сыгранный в стиле необычайно красочного сценического гротеска.

Зрительский успех оказал влияние и на критику. Спектакль "Клоп" и вместе с ним пьеса Маяковского, в общем, имели очень обширную прессу. Критика отмечала и политическую острогу, и актуальность, и сценическую неординарность пьесы и спектакля. Для театра Мейерхольда, переживавшего в этот период серьезнейший кризис, "Клоп" с его остросоциальным содержанием стал этапным спектаклем. По остроумному замечанию одного из критиков, не только Присыпкин, но и театр начал "отмерзать" с постановки "Клопа".

Ну а противники Маяковского не примирились с успехом. К пьесе предъявлялись претензии насчет того, что Маяковский не отразил в ней накала классовой борьбы, индустриализации и т. д.

Критик Н. Осинский предъявил счет Маяковскому за то, что он не набросал "в достаточно широком масштабе, в достаточно четком виде прежде всего основной фон: жизнь рабочего класса наших дней" и не дал "на этом фоне отчетливую обрисовку, характеристику элементов обывательщины".., Р. Пикель упрекал автора пьесы за то, что Присыпкин не показан "на работе, в коллективе, в общественной деятельности".

Наиболее развернутая оценка была дана С. Мокульским, который оспаривает мнение критиков, усматривающих в пьесе удар по мещанству. С. Мокульскнй утверждал, что "удар направлен плохо, точка прицела избрана неправильно". О Присыпкине говорил, что он "неприятен только в гигиеническом отношении", что "от него хочется отвернуться и пройти мимо". И опять-таки делал упрек Маяковскому за то, что он не увидел "гораздо более острые, более опасные в социально-политическом отношении проявления мещанства". А в изображении будущего общества Маяковским критик почуял - ни более ни менее! - как "антисоветский душок"!

Прием знакомый: критиковать не за то, что и как автор отразил, а за то, чего он не отразил, чего не показал. Тут легче подверстать любые обвинения... И противники поэта особенно не чинились в оценках. Критик Тальников, известный нам герой стихотворения Маяковского "Галопщик по писателям", грубо и беспардонно квалифицировал пьесу "первостепенной халтурой".

Положительная оценка пьесы и спектакля была дана в "Правде". Некоторые рецензенты увидели одну из причин успеха постановки в том, что Мейерхольд, обычно выступающий полновластным "автором спектакля", на этот раз поставил своей задачей наиболее полное выявление авторского замысла и привлек Маяковского как деятельного сотрудника для работы с актерами над словом.

Интересны также отзывы зрителей о пьесе и спектакле, публиковавшиеся в периодике. Они разнохарактерны, в большинстве - хвалебны, улавливают социальную значимость пьесы. Оценим четкость формулировки и здоровый скептицизм рабочего "Красной зари" Савина: "Пьеса хватает за живое. Сомнительно только, что жизнь так изменится за 50 лет. Действие нужно было перенести, по крайней мере, на сто лет вперед".

После третьего спектакля Владимир Владимирович выехал в Прагу, где тоже подумывали о постановке "Клопа" (постановка не состоялась). Из Праги - в Берлин. Здесь, в издательстве "Малик", с ним заключили договор на издание пьес и прозы на немецком языке.

В Германии Маяковский пробыл совсем недолго, с 19 по 22 февраля. Нетерпение подгоняло его в Париж, где Владимиру Владимировичу предстояла встреча с

Татьяной Яковлевой, встреча, которой он так ждал, так хотел. В Москву он возвратился лишь 2 мая. К этой поездке нам еще придется вернуться, а пока заметим, что, вдохновленный успешной работой над пьесой "Клоп", он, будучи во Франции, увлеченно писал новую пьесу - "Баня".

По возвращении в Москву Маяковский снова погружается в атмосферу театра: участвует в обсуждении пьесы Сельвинского "Командарм 2" как член Художественно-политического совета театра Мейерхольда, выступает перед спектаклем "Клоп" в день закрытия сезона, на вечере в Радиотеатре, работает над пьесой "Баня", которая была закончена в середине сентября.

Вообще 1929 год поначалу, казалось бы, не предвещал трагедии. Маяковский был влюблен и строил планы семейной жизни, напряженно работал. Писал пьесу, стихи, ездил, выступал, спорил, вел яростные схватки с оппонентами на вечерах и диспутах. Хотя симптомы усталости от постоянных драк, от литературных и посторонних литературе интриг, неустройства личной жизни давали себя знать, но Владимир Владимирович был неостановим в энергии действия, он, как могучий корабль в штормующем море, на ходу заделывал пробоины, шел вперед, прокладывал маршрут в "незнаемое".

Пришлось заделывать пробоины и в лефовском корабле. Их не раз приходилось заделывать и в прошлом. Ведь бывало так, что дело доходило чуть ли не до разрыва. Об этом напоминает карикатура Кукрыниксов. В гигантском шаге, в кепи и с палкой в руке (другая в кармане), с развевающимися полами пальто и парящем сзади шарфе мчится Маяковский. Текст Скорпиона гласит ("Баллада о Рефе"):

 По каменным плитам Софийки, 
 Ведущей к Рождественке вниз, 
 Поэт одинокий несется, 
 Несется стремительно в ГИЗ.

А дальше - четыре фигуры, тоже в движении, перечеркнутые крест-накрест:

 Не видно при нем Третьякова, 
 Не видно и Брика при нем. 
 Но Тальников, Жиц и Полонский, 
 И Коган - ему нипочем.

Прямой намек на лефовско-рефовские неурядицы. Но... Маяковский все же пока не покидал мостика. Приходилось менять название "Леф" - на "Новый Леф". Приходилось, хотя бы частично, обновлять команду.. А корабль то и дело давал течь. О. Брик подбрасывал идеи, тасовал, жонглировал ими, не обладая способностью ввести их в русло науки. В команде корабля царил разнобой. И, как мы знаем, дело дошло до того,, что последние номера "Нового Лефа" редактировал С. Третьяков, а к рулевому управлению лефовской группой устремилась Л. Ю. Брик. Она стала председательствовать на лефовских собраниях.

Чем это кончилось, рассказала Е. Лавинская и поскольку один из главных персонажей эпизода, В. Шкловский, ее воспоминании не опровергал, то эпизод этот можно считать вполне достоверным. Да и В. Катанян его в общих чертах воспроизвел.

На очередном заседании, где председательствовала Лиля Юрьевна, Осип Брик начал отчитывать Пастернака за то, что тот напечатал стихотворение не в "Лефе", а в каком-то другом журнале. "Пастернак имел вееьма жалкий вид, страшно волнуясь, оправдывался совершенно по-детски, неубедительно, и, казалось, вот-вот расплачется. Маяковский... просил Пастернака не нервничать, успокоиться: "Ну, нехорошо получилось, ну, не подумал, у каждого ошибки бывают..." И вдруг раздался резкий голос Лили Юрьевны. Перебив Маяковского, она начала просто орать на Пастернака. Все растерянно молчали, только Шкловский не выдержал и крикнул ей то, что", по всей вероятности, думали многие:

- Замолчи! Знай свое место. Помни, что здесь ты только домашняя хозяйка!

Немедленно последовал вопль Лили:

- Володя! Выведи Шкловского!

Что сделалось с Маяковским! Он стоял, опустив голову, беспомощно висели руки, вся фигура выражала стыд, унижение. Он молчал. Шкловский встал и уже тихим голосом произнес:

- Ты, Володечка, не беспокойся, я сам уйду и больше никогда сюда не приду.

Шкловский ушел, а Маяковский все так же молчал..."

"Никогда, - заканчивает воспоминание об этом вечере Е. Лавинская, - так наглядно не доходила до моего сознания стена, стоявшая между Маяковским и Бриками".

Но в том-то и дело, что стены не было: возникали перегородки, которые быстро рушились. Что делал бы О. Брик, если бы, ликвидируя Леф, а затем и Новый Леф, Маяковский бы же пустил в плавание это разбитое, сильно потрепанное судно еще под одним названием - Реф. И всего-то для этого понадобилось убрать из команды ненадежных людей, подкрасить слегка обшивку, залатать паруса...

Так в мае - июне 1929 года образовалась группа Реф, в сентябре она оформилась организационно. В высокой риторике по этому поводу недостатка не было. Реф громогласно заявил о своей революционности.. Вновь Маяковский выходит ка эстраду, чтобы убедить слушателей в обновляющей искусство сегодняшнего дня миссии Рефа. Однако прежнего напора и энтузиазма в его выступлениях не чувствуется. Корабль неуверенно держится на волнах даже при легком ветерке...

Весь ныл бойца Маяковский отдает в это время сатире, ибо приходилось отстаивать ее правовое положение в молодой советской литературе. Находились люди, которые считали, что сатира не может существовать при диктатуре пролетариата, так как ей "придется поражать свое государство и свою общественность" (В. И. Блюм). Маяковский по этому поводу сказал, что один из Блюмов (Блюм здесь используется как имя нарицательное) не хотел печатать "Прозаседавшихся"...

Вопрос - "Нужна ли нам сатира?" - обсуждался всерьез. На одном из диспутов в Политехническом выступили Кольцов, Маяковский, Ефим Зозуля, Рыклин и другие. В первом же номере "Литературной газеты", которая начала выходить с 22 апреля 1929 года, была начата дискуссия о сатире под таким углом зрения: "Возродится ли сатира?" И пойдет ли она на пользу или во вред, поскольку наносит удар по нашему государству, дает оружие врагу? Позднее, на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, Кольцов рассказал забавную историю, как в эти именно годы к одному почтенному московскому редактору принесли сатирический рассказ. Он посмотрел и сказал: "Это нам не подходит. Пролетариату смеяться еще рано: пускай смеются наши классовые враги". А Маяковский вступал в споры стихами, в стихах призывал "вытравливать" критикой (и стало быть - сатирой) всю "дурь" жизни, убежденно считая, что "наша критика - рычаг и жизни и хозяйства" ("Вонзай самокритику!").

Он был недоволен состоянием сатиры. Недоволен тем, что нынешний "сатирик измельчал и обеззубел", Писания "про свои мозоли", выдаваемые за сатиру, вызывали саркастический смех и издевку со стороны Маяковского.

В замечательном, доверительном по тону стихотворении "Разговор с товарищем Лениным", "докладывая" Ильичу "не по службе, а но душе", - о том, что "ширится добыча угля и руды...", Маяковский тут же со всею откровенностью заявляет: "Очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг". Борьбу с ними - волокитчиками, бюрократами, подхалимами и перерожденцами с партийным билетом в кармане - Маяковский считал своим наипервейшим долгом.

"Мы их всех, конечно, скрутим..." - в этих словах слышится уверенность человека, идущего прямиком к правде. Но он понимает, как труден этот путь, и уже в доверительном тоне добавляет, что "всех скрутить ужасно трудно".

Когда в 1929 году проводилась чистка партии и советского аппарата, Маяковский в стихах вывел па свет божий несколько типов перерожденцев и приспособленцев, позорящих звание члена партии ("Что такое?", "Который из них?", "Смена убеждений", "Любители затруднений"). Одно из стихотворений он так прямо и назвал - "Кандидат из партии". Его "герой" - "Вышел из бойцов с годами..." и теперь: "Служит и играет в прятки с партией, с самим собой". Стихи говорят о том, что поэт поддерживал идею очищения партийных рядов от балласта.

Так было в большом и малом. Поэт, который нетерпеливо подстегивал жизнь в стремлении ускорить ее движение к прекрасному будущему, который не за далью веков, а совсем близко видел коммуну во весь горизонт,- останавливается чуть ли не у каждого ухаба на большом пути, считая своим непременным долгом принять личное участие в "ремонтных" работах. И в этом он был последователен.

Один только пример (их - великое множество): в Москве объявляется "антиалкогольная неделя" с 15 по 22 сентября 1922 года - стихотворение Маяковского "Два опиума" напечатано в подборке "Рабочей газеты"; а через неделю после окончания "антиалкогольной недели" на страницах той же "Рабочей газеты" появляется его стихотворение "Пример, не достойный подражания. Тем, кто поговорили и бросили", где поэт снова возвращается к той же теме, клеймя за непоследовательность "водкоборцев", до хрипоты кричащих о вреде алкоголя, поддерживая "антиалкогольную" кампанию, и вернувшихся на круги своя после ее окончания...

Владимир Владимирович и в жизни с отвращением относился к любителям зеленого змия. Пьяный человек, заплетающимся языком выясняющий отношения, вызывал у него брезгливое чувство. Они с Асеевым встретили однажды пьяную компанию писателей на извозчике. Владимир Владимирович посмотрел и сказал: "Полный воз дерьма повезли!" Сам он мог выпить сухого вина или шампанского, о водке с презрением говорил, что ее пьют только чеховские чиновники...

Пересматривая лефовские установки насчет производственного искусства, Маяковский не остыл к газетной работе. Поэт верил в действенность газеты как пропагандиста и организатора масс.

"Слово - дело великое", - считал Лев Толстой.

"Я знаю силу слов..." - утверждал Маяковский. Он хорошо понимал, каким способом в двадцатые годы острое, злободневное поэтическое слово могло дойти до народа. Через газеты! Сейчас он нацеливался на крупные произведения, но газета по-прежнему привлекала его возможностью скорой встречи с массовым читателем.

Иногда газетные материалы как бы сами собой втягивали Маяковского в дискуссию. И он писал, откликаясь на конкретные факты жизни. Конечно, многие газетные стихи Маяковского уязвимы с позиций высокого искусства и дают повод квалифицировать их как "агитки", но он и писал их на злобу дня. Чистоплюйству Тальниковых, Полонских, Коганов и Блюмов он противопоставлял открытую позицию партийного агитатора, не рассчитывая на века и приобретая в действенности поэтического слова.

В конце концов время решает, что остается надолго, может быть, на века и что умирает, сослужив свою службу моменту, эпизоду истории. Прав был кто-то из древних, сказав, что истинно велик тот человек, который сумел овладеть своим временем. Далеко не всегда амбиции на продолжение в веках имеют под собой основание, и не всегда то же стихотворение к событию, к факту повседневной жизни оказывается забытым. Дорожному эпизоду посвящены "Стихи о советском паспорте", однако патриотическое чувство длит их существование во времени. Раскройте книги Маяковского на любой странице: там - пульсирует кровь, кипят страсти, идет борьба. Борьба за жизнь: "Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!"

"Мертвечину" в жизнь молодого Советского государства вносило не только мещанство, но и "новая" подкрашенная под кумач бюрократия - злейший враг Маяковского. Воюя с этим врагом, поэт вводил в бой стихи, публицистику, гневное слово с эстрады, драматургию. Последним, огромной разрушительной силы залпом по бюрократии стала пьеса "Баня", одно из самых блистательных созданий Маяковского, из-за которого в последние месяцы жизни ему пришлось выдержать немало тяжелейших ударов. Но в его жизни происходят и другие события, которые накладывают на нее драматический оттенок, которые - в конечном, посмертном, счете - воспринимаются как слагаемые трагедии.

Мы уже знаем, что Маяковский снова предпринял поездку в Париж. В Париже - знакомая, обжитая им гостиница "Истрия". Темноватая, с вишнево-красными обоями и коричневой мебелью небольшая комната. На столе книги, блокноты, на постели горка чистого белья. Здесь он отдыхает и работает над пьесой "Баня". Вечером меряет шаги по парижским бульварам, выкидывая вперед или волоча за собой бамбуковую трость, провожаемый взглядами любопытных парижан. Не обратить внимания на этого человека богатырского роста с красиво посаженной головой было просто нельзя. Но и он - все видит, все примечает. Иногда бормочет что-то про себя. Рифмы, строчки? Может быть, вот эти: "Париж, как сковородку желток, заливал электрический ток"? Может быть, другие?..

Особенно любит знакомить с Парижем своих соотечественников, впервые оказавшихся в этом городе. Водит их по Монпарнасу, по бульвару Капуцинов, показывает площадь Согласия, Елисейские поля, приглашает в кафе. Ему важны не только свои впечатления, но и чужие.

Но большую часть времени вечерами он проводит с Татьяной Алексеевной. Изменилось ли что-нибудь в его отношениях с Яковлевой?

Помимо тех людей, чьи воспоминания о встречах Маяковского с нею уже приводились, есть еще одна свидетельница - Эльза Триоле. И она говорит, что Маяковский с первого взгляда "жестоко влюбился" в Татьяну, которая была им "поражена и испугана". Однако, молодая, красивая, спортивная, уверенная в своей неотразимости, она вела счет поклонникам, и ее самолюбию льстила любовь Маяковского. Так считает Эльза Триоле. В этом есть своя правда. И еще пишет она о том, что Маяковский во время этой второй встречи понял, узнал, что с ним ведется какая-то интрига, разыгрывается пошлый водевиль, так как Татьяна продолжает поддерживать отношения с другим своим поклонником, что Маяковский был разочарован и уже как бы по инерции и из чувства порядочности продолжал "роман с красивой девушкой".

Так ли это или не так, помогает понять переписка, возобновившаяся после отъезда Маяковского в Москву. Уезжая из Парижа, он устроил свои проводы в ресторане "Гранд Шомье". Были Арагон, Эльза Триоле, Яковлева, еще один парижский знакомый Маяковского и бывший тогда в Париже Лев Никулин. Никулину запомнилось, что все за столом веселились, вели себя так, будто расстаются, чтобы скоро встретиться. Уезжая из Парижа, Маяковский оставил деньги в цветочном магазине, и Татьяне Алексеевне еженедельно приносили цветы "от него". Для каждого букета была оставлена записка в стихах, как визитная карточка, с шутливой подписью - Маркиз WM. В письмах из Москвы снова звучат слова, полные нетерпения и надежды.

"Дальше октября (назначенного нами) мне совсем никак без тебя не представляется. С сентября начну себе приделывать крылышки для налета на тебя". В телеграммах: "Тоскую стараюсь увидать скорее"; "тоскую по тебе совсем неизбывно"; "не может быть такого, чтобы мы с тобой не оказались во все времена вместе".

Он даже зовет (в письмах) Яковлеву поехать с ним куда-нибудь на Алтай - жить, работать...

Возможно, что в разговорах (во время пребывания в Париже), а скорее всего в письмах Яковлевой были какие-то упреки с ее стороны, потому что однажды промелькнуло у Маяковского такое: "Пожалуйста, не ропщи на меня и не крой - столько было неприятностей от самых мушиных до слонячьих размеров, что, право, на меня нельзя злобиться".

Яковлева пишет матери в Россию: "С большой радостью жду его приезда осенью. Здесь нет людей его масштаба".

Из писем к матери видно, что Татьяна Алексеевна по-прежнему увлечена Маяковским. Ее поражал масштаб личности этого необыкновенного человека, его абсолютное джентльменство, заботливо-трогательное отношение к ней, так выделявшее Владимира Владимировича из среды "поклонников" и тех, кто окружал молодую русскую девушку в Париже. Ей, конечно, льстило и то, что Маяковский был поэт. Льстило и было интересно: "Надо любить стихи, как я, и уж одно его вечное бормотание мне интересно. Ты помнишь мою любовь к стихам? - пишет она матери. - Теперь она, конечно, разрослась вдвое".

Вот еще некоторые отрывки из писем к матери.

"Я совсем не решила ехать или, как ты говоришь, "броситься" за М. и он совсем не за мной едет, а ко мне ненадолго". Пишет, что ей ужасно тяжело "недоверие" к ним с Маяковским со стороны Л. Брик. "Вообще все стихи (до моих), были посвящены только ей. Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса..." И вот это: "Замуж же вообще сейчас мне не хочется. Я слишком втянулась в свою свободу и самостоятельность... Хотят еще меня везти в разные страны, но все другое ничто рядом с М. Я, конечно, скорее всего его выбрала бы. Как он умен!.."

Наконец, загадочное, волнующее какой-то недоговоренностью и в то же время предощущением поступка: "Мамуленька моя родная! Все будет хорошо. Ради бога не тревожься обо мне. Конечно, мне было бы так хорошо с тобой обо всем посоветоваться. Но что же делать?.."

Видимо, все должна была решить предстоящая осенью 1929 года встреча Маяковского с Яковлевой.

Встреча не состоялась.

Есть предположение, что Маяковскому было отказано в визе. Об этом писал Р. Якобсон в "Русском литературном архиве", ссылаясь на письма Маяковского к Яковлевой. Документальных подтверждений тому не найдено. Невозможно установить, был ли отказ дан "по наговору людей, не предвидевших, однако, последствий этого" (П. Лавут). Прежде Маяковскому никогда не отказывали в визе для выезда за границу. 5 октября, после того, как стало известно, что поездка не состоится, Маяковский пишет Яковлевой: "Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня молчаливее".

Яковлева ждала Маяковского. Узнав, что возникли препятствия к его поездке, она пишет матери: "...Он не приедет в эту зиму в Париж".

"Мы видели, - вспоминают супруги Шухаевы, - что Таня очень переживала это, ей было очень тяжело.

Спустя немного времени Таня зашла к нам и сказала, что выходит за виконта дю Плесси. Мы были поражены: как, почему? Она что-то говорила, что не может поехать в Россию и т. п.".

В воспоминаниях Эльзы Триоле есть такое место: "...Когда Маяковский уехал в Россию, Татьяна вскоре вышла замуж... Я тогда написала Лиле: Татьяна вышла замуж, не говорите об этом Володе. Лиля все мое письмо читала вслух и с разгона прочитала также и эти две фразы".

Тут есть неувязка. Маяковский уехал из Парижа в апреле 1929 года. Яковлева вышла замуж осенью того же года, то есть после известия о неприезде Маяковского. Значит, все-таки не вскоре. И уж коли, как считала Эльза Триоле, Маяковский разочаровался в Яковлевой и только из джентльменства продолжал этот "роман", то чего же было скрывать от него ее замужество...

"Любовная лодка" Маяковского попала в водоворот каких-то подводных течений и разбилась. Некоторые склонны предполагать: если бы, мол, роман Маяковского с Яковлевой получил продолжение, не было бы трагедии, не было бы "пули в конце". Кто знает, кто знает... Говорили и про Л. Брик: вот если бы она в апреле была в Москве... Бесполезно гадать. И про то, и про другое. История же взаимоотношений с Татьяной Яковлевой и ее драматическая развязка в чрезвычайно трудный период жизни Маяковского вписывается в эмоциональный фон и в те обстоятельства, которые сложились к концу жизни поэта.

О большом увлечении Маяковского, о его любви к Татьяне Яковлевой, конечно же, сразу стало известно в ближайшем окружении поэта. Да он и не скрывал. И любовь эта - как обвал, как наваждение, непохожая на другие увлечения поэта, - встревожила обитателей квартиры № 5, в доме 15, что в Гендриковом переулке...

В мае, после возвращения Маяковского из-за границы, когда он включился в обычные для него повседневные дела, продолжил выступления, произошло еще одно знакомство, добавившее впоследствии звено в цепь роковых обстоятельств перед развязкой... Осип Брик познакомил Маяковского с Вероникой Витольдовной Полонской.

Полонская, дочь известного актера немого кино, молоденькая актриса МХАТа, жена артиста того же театра Михаила Яншина, была необыкновенно хороша собой. К тому времени она снялась в хроникальном фильме "Стеклянный глаз", где было несколько игровых эпизодов. Сценарий фильма написали В. Л. Жемчужный и Л. Ю. Брик. О. М. Брик тогда работал в сценарном отделе "Межрабпомфильма". Тогда-то, в конце 1928 года, во время съемок фильма, Полонская и познакомилась с Бриками. А в мае Осип Максимович знакомит ее с Маяковским.

Неотразимое обаяние и непосредственность молодой актрисы, конечно же, произвели на Маяковского большое впечатление. Он любил красивых женщин, это хорошо знали все близкие к нему люди. И хоть сердце его в это время было несвободно, им прочно овладела Татьяна Яковлева, но его тянуло и к Полопской, и он стал часто встречаться с нею. Встречи с Полонской продолжались летом, на юге. Маяковский 15 июля выехал в Сочи, где начал свои выступления. Затем выступает в Хосте, Гаграх, Мацесте, снова в Сочи. А в это время там - Полонская, она отдыхает.

2 августа Владимир Владимирович уезжает в Ялту, шлет Полонской телеграммы.

Все это время, весну и лето, Маяковский работал над "Баней" и закончил ее в середине сентября. Переписывал пьесу пять раз. И как всегда, писал тексты для плакатов, стихи (в том числе знаменитые "Стихи о советском паспорте"). Вдохновлял его сценический успех "Клопа". "Баня" прекрасно вписывалась в контекст сатирических стихов: Маяковский вел жаркую схватку с бюрократией.

"Клоп" был феерической комедией. "Баню" Маяковский назвал "драмой в 6 действиях с цирком и фейерверком". Неожиданно? В театре играют как комедию? В пьесе много смешных ситуаций? Все так. Чехов настаивал, что его пьесы - комедии, а играют часто как драмы или даже мелодрамы. Весьма не просто проникнуть в глубинную суть новаторской драматургии Чехова и так же не просто сыграть на сцене "Баню" как драму. И первая постановка "Бани" не стала большой удачей. Да и нашла ли пьеса достойную ее интерпретацию в современном театре?..

А. Февральский, объясняя авторское определение жанра "Бани", говорит о том, что положительное начало в ней имеет значительно больший удельный вес, чем в "Клопе". Да, конечно, но не в том ли еще дело, что Маяковский принципиально сместил акцент со смешного на драматизм положения: дескать, смешно - да, смешно - как в цирке, по то, над чем смеемся, - драма нашей жизни, ее уродство. Гоголь смеялся над уродством николаевской России сквозь слезы. Маяковский смеется над новым уродством, сжимая кулаки от гнева.

Маяковского еще на чтениях "Бани" спрашивали, почему он назвал пьесу драмой. Владимир Владимирович отвечал: "А это чтоб смешнее было, а второе - разве мало бюрократов, и разве это не драма нашего Союза?"

Первую часть ответа некоторые считают шуткой. Может быть, она и выглядит шуткой, ведь Маяковский отвечал экспромтом, но нет ли за нею чего-то большего, чем желание посмешить? Может быть, тут смысл в парадоксе: ожидание (со стороны зрителя) напряженной ситуации, традиционного столкновения страстей, поскольку это драма, но - открывается занавес и перед зрителем предстает надутый от казенной чиновничьей фанаберии человек, который между телефонными звонками и перелистыванием бумаг начинает диктовать машинистке:

"...Итак, товарищи, этот набатный, революционный призывный трамвайный звонок колоколом должен гудеть в сердце каждого рабочего и крестьянина. Сегодня рельсы Ильича свяжут "Площадь имени десятилетия советской медицины" с бывшим оплотом буржуазии "Сенным рынком"... (К телефону). Да. Алло, алло!.. (Продолжает.) "Кто ездил на трамвае до 25 октября? Деклассированные интеллигенты, попы и дворяне. За сколько ездили? Они ездили за пять копеек станцию. В чем ездили? В желтом трамвае. Кто будет ездить теперь? Теперь будем ездить мы, работники вселенной. Как мы будем ездить? Мы будем ездить со всеми советскими удобствами. В красном трамвае. За сколько? Всего за десять копеек. Итак, товарищи..." (Звонок по телефону. В телефон.) Да, да, да. Нету... На чем мы остановились?"

Смешно. Хотя из первого действия, из сцены в приемной Главначпупса (а главначпупс - это главный начальник по управлению согласованием) уже возникает ситуация и драматическая и одновременно комедийная. Несовпадение внешне комедийных ситуаций с ожиданием драматизма, борения страстей, возможно, и имелось в виду автором, чтобы усились эффект смешного. Хотя, по мере обострения конфликта между изобретателем Чудаковым, легким кавалеристом Велосипедкиным, рабочими - с одной стороны, Победоносиковым и Оптимистенко - с другой, возникают смешные положения, произносятся смешные реплики, бюрократы саморазоблачаются, выставляя себя в смешном виде словами и поступками, - перед внимательным взглядом предстает гневная сатира на бюрократию нового пошиба, драматически осложняющую жизнь людей и движение общества по пути социального прогресса. Становится очевидным, что по главной сути - это драма, потому что борьба идет жестокая, противник умеет приспособляться, вооружен демагогической риторикой, которая приносила и продолжает приносить умеющим пользоваться ею немалые дивиденды.

В интервью "Литературной газете" Маяковский сказал о "Бане": "Театральная идея ее - борьба за театральную агитацию, за театральную пропаганду, за театральные массы - против камерности, против психоложества.

Политическая идея - борьба с узостью, с делячеством, с бюрократизмом - за героизм, за темп, за социалистические перспективы.

В переходе на разворот действия - это борьба между изобретателем Чудаковым и главначпупсом... Победоносиковым".

Пьеса для Маяковского, как и стихи, - агитация, в драматургической форме воплощенная идея. Идея государственного значения, так как явление, которое она отражает (бюрократизм и борьба с ним), приняло острейший социальный характер. Но: "Я хочу, чтоб агитация была веселая, со звоном". На одном из обсуждений Маяковский напомнил о чистке партии и советского аппарата от тех, кто забюрократился, замошенничался и т. д. и добавил: "Моя вещь - один из железных прутьев в той самой железной метле, которой мы выметаем этот мусор".

"Баня" - пьеса публицистическая, ее персонажи - "оживленные тенденции". Такова опять-таки установка Маяковского, и поэтому "Тут есть персонажи, но нет ни одной личности..." (Р. Дуганов). Личность здесь - сам автор.

В конце сентября 1929 года Маяковский прочитал пьесу художественно-политическому совету театра Мейерхольда в присутствии писателей Катаева, Олеши, Зощенко, Кирсанова, Катаняна и других. Этот момент зафиксирован на фотографии. Маяковский сидит за столом. Перед ним рукопись, очечник и очки. Возрастной атрибут (очки) впервые появились у Владимира Владимировича. Он ждет, когда аудитория будет готова к слушанию. Он сосредоточен. Сейчас начнется чтение...

"Актеры и писатели хохотали и аплодировали поэту. Каждая фраза принималась абсолютно, - вспоминал потом Зощенко. - Такую положительную реакцию мне редко приходилось видеть". Он назвал это чтением триумфальным.

Владимир Владимирович много раз читал в самых разных аудиториях - читал дома, читал в купе поезда Москва - Ленинград Фадееву, Чумандрину, Либединскому и Авербаху, читал в гостинице Эрдману и Ильинскому, читал в больших аудиториях, наконец, читал по радио. В одних случаях (в подавляющем большинстве!) восхищал слушателей, в других (как это было с Ильинским и Эрдманом) вызывал критику... Ему очень хотелось проверить себя. Неистовый спорщик, Маяковский внимательно выслушивал все замечания, взвешивал их, обдумывал.

Чтение "Бани" получило резонанс в театральных кругах Москвы и Ленинграда. К Маяковскому - с предложением написать для него пьесу - обратился Художественный театр. Сторонник яркой театральной условности и зрелищности, поэт не жаловал МХАТ. Даже на спектаклях "Бани" в театре Мейерхольда, среди лозунгов, развешанных на сцене, был такой: "Дома-коммуны вместо хаты! Массовым действием заменяйте МХАТы!" Однако предложение это не могло не польстить Маяковскому.

А слухи о "Бане", о ее чтениях привлекли внимание руководителей МХАТа. В восторге от пьесы был слушавший ее чтение дома у Маяковского артист этого театра Яншин, и он говорил о том, что "Баню" надо поставить в Художественном. Переговоры театра с Маяковским выявили два его новых замысла: написать пьесу, посвященную теме денег, похождениям человека, получившего колоссальное наследство, ненужное ему в СССР, и пьесу-диалог двух действующих лиц о любви^*.

^* (По-видимому, переговоры театра с Маяковским были поставлены на деловую основу, так как теснейшим образом связанный с МХАТом П. Марков позднее писал, что смерть Маяковского помешала ему и театру осуществить эти замыслы.)

Во время работы над спектаклем Владимир Владимирович постоянно присутствовал на репетициях, и, как это было с постановкой "Клопа", сотрудничал с Мейерхольдом, вводя новые реплики и даже новых персонажей, "редактируя" текст, помогая актерам, особенно молодым, правильно и выразительно произносить его, и настолько освоился в театре, что показывал актерам отдельные мизансцены... Актерам передавалась увлеченность автора пьесы, его энтузиазм, его ревнивое внимание к каждой детали постановки.

Это было в характере Маяковского - каждому делу отдаваться до конца. Тем больнее был ушиб, связанный с неудачей постановки "Бани" и последовавшей затем критической кампанией против пьесы и спектакля. Но эти события тесно переплелись с другими, к которым мы еще не подошли.

Осень 1929 года вовсю закручивала узлы в сюжете жизни поэта. Одним таким драматическим узлом был срыв поездки в Париж, поездки, которой он так нетерпеливо ждал и от которой многого хотел. Характер, однако, не позволял "растекаться слезной лужею", Маяковский продолжает жить и работать в том ритме, который был задан первой пятилеткой, который он сам себе задавал, обгоняя время.

Вернемся на несколько лет назад, в кризисные для поэта годы. Хотя оп, кажется, произвел расчет со своей любовью ("Я теперь свободен от любви и от плакатов"), но душа не смирилась с поражением, недовольство собой не исчезало, в письмах к Л. Ю. Брик оно проскальзывает с ноткой даже некоторой обиды (на кого?): "Каждый день, как встаю, думаю, почему так гадко у меня все выходит..." Это, конечно, обида на себя, Маяковский никогда не перекладывал личные неудачи на других.

А любой знак внимания к нему, хотя чуть ли не постоянно он сопровождался просьбами (как видно из писем), Владимир Владимирович воспринимал с радостью и надеждой, тотчас откликаясь, делал все возможное, чтобы доставить удовольствие. Даже будучи в Америке, только приехав туда, видимо, имея в виду данные перед поездкой поручения, с извинением пишет: "Я сейчас не шлю тебе ничего, потому что, во-первых, затеряют, во-вторых, еще не осмотрелся, а в-третьих, хочу везть сам".

Из Америки же шлет Л. Ю. Брик деньги, просит прощения, что перед отъездом "плохо позаботился". Сам предлагает послать деньги для поездки в Италию. А менее чем через месяц телеграфирует (уже из Берлина в Рим, где находилась Л. Ю. Брик): "Деньгов совсем мало. Послал телеграфно банк Кредито Итальяно двести пятьдесят долларов".

Существенны не столько эти полуизвинения, заботливо перечисляемые адреса, где, когда и за что можно получить гонорар, а то, что во всех этих, полных трогательной заботы письмах, телеграммах, вдруг прорывается главное, чего он хотел больше всего, чего ему недоставало всю жизнь, прорывается как мольба: "Ответь пожалуйста ласково", или "Люби меня немножко..."

Не зная своего семейного очага, искренней близости любимого человека, Маяковский тянулся к детям. Навещая дома, семьи, где были дети, Владимир Владимирович обычно приносил с собой подарки - то ли игрушки, то ли сласти, дарил свои детские книжки.

Галине Катанян (жене писателя Василия Катаняна) при первом же знакомстве у книжного киоска в Тифлисе подарил книжку "Что такое хорошо и что такое плохо", сказав, что "никогда раньше не писал для младенцев". Подарил для двухлетнего сына, сделав надпись: "Будущему Василию Васильевичу, существу симпатичнейшему, судя по родителям - дядя Володя. Тифлис 1/III-26 г.".

У Маяковского "обнаружилась" дочь, но история с ее рождением загадочна. В октябре 1928 года, будучи во Франции, видимо, по предварительной договоренности, он едет в Ниццу, где в это время находилась его американская знакомая Элли Джонс с ребенком. Познакомились они в 1925 году, во время поездки Маяковского в Америку. И только появившись в Европе, Элли Джонс сообщила ему о рождении дочери. Нигде раньше, до встречи в Ницце, нет упоминаний о дочери ни в письмах Маяковского, ни в воспоминаниях близких к нему людей. Никаких подробностей об этой встрече тоже не осталось. Фотографию "двух Элли" Владимир Владимирович хранил у себя на письменном столе, но продолжения встреч не было. Дело, видимо, в том, что сразу по возвращении из Ниццы произошло событие, затмившее все остальное, даже отцовское чувство, которое он, пожалуй, и не успел по-настоящему пережить. Похоже, что он действительно ничего не знал о ребенке до поездки во Францию в 1928 году. А в тот же день, когда Владимир Владимирович вернулся из Ниццы в Париж, он познакомился с Татьяной Алексеевной Яковлевой, и эта встреча круто изменила его жизнь. Последующие события, о которых мы знаем, развивались так стремительно и так драматично для Маяковского, что вряд ли он мог наладить связь с уехавшей обратно в Америку Элли Джонс.

Увы, Владимиру Владимировичу не пришлось испытать в полной мере счастья отцовства, и это, конечно, тяготило его. Детские стихи, которые Маяковский начал писать, уже когда ему перевалило за тридцать, лишь отчасти могли заполнить эту брешь в стене.