"...Сердце с правдой вдвоем"

...26 августа 1927 года Маяковский телеграфом из Ялты в Москву сообщил название законченной им к десятой годовщине Октября поэмы: "Хорошо!" Эта поэма была его творческим отчетом к десятилетию Советской власти. В автобиографии сказано: "Хорошо!" считаю программной вещью, вроде "Облака в штанах" для того времени".

Маяковский вошел в русскую литературу с предощущением революции. Октябрь - событие мировой истории - поднял его на гребень революционной волны. А всякий большой талант, верный своему призванию, оставляет на память потомкам и в знак благодарности своему времени его художественный образ. "Евгений Онегин", "Мертвые души", "Кому на Руси жить хорошо", "Братья Карамазовы", "Анна Каренина", "Жизнь Клима Самгина", "Тихий Дон" - каждое из этих могучих созданий есть образ своего времени. В этот ряд встали поэмы Маяковского "Облако в штанах", "Владимир Ильич Ленин", "Хорошо!". В них предощущение и образ революции, первого десятилетия Советской власти. Эпически многослойный и лирически открытый рассказ "о времени и о себе". Маяковский - гений, который никогда не тянулся до уровня гения ("Пускай за гениями безутешною вдовой плетется слава в похоронном марше..."). И свою задачу он видел в том, чтобы "делать жизнь". "Хорошо!" - поэма созидания, в искусстве равномощная революции.

В коротких перерывах между выступлениями, под перестук колес в вагоне поезда, а летом - на даче, под Москвой, потом на юге рождались ритмы, образы, строки поэмы "Хорошо!". Время гудело "телеграфной струной" в сердце поэта - оно звало, требовало, приказывало:

 Чтоб из книги, 
 через радость глаз, 
 от свидетеля 
 счастливого, - 
 в мускулы 
 усталые 
 лилась 
 строящая 
 и бунтующая сила.

Чтобы понять замысел, задачу, не раскрывая учебник истории, надо вчитаться и вдуматься в то, что Маяковский написал хотя бы в том же, 1927 году. В его стихах и очерках кипят страсти вокруг событий внешней и внутренней жизни. "Все хочу обнять, да не хватит пыла..." - жалуется поэт, но широта охвата изумляет, ему до всего есть дело - от индустриализации страны и до сохранения кошачьих шкур Госторгом, от ликвидации неграмотности до обличения "сердитого дяди", который пропил пишущую машинку из канцелярии, от пропаганды выигрышного займа до пережиточных моментов в быту и в сознании советских людей...

Партия выработала программу индустриализации страны, нужны средства, проводится режим экономии. Маяковский ораторствует, убеждает: "Сейчас коммуне ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме"; произносит "Вдохновенную речь про то, как деньги увеличить и уберечь".

Стихи Маяковского бурлят, взыскуют, разоблачают, призывают, и за всем этим ощущается, как трудно, с какими невероятными усилиями, в преодолении каких огромных препятствий утверждается Советская власть. Препятствий внешних и внутренних. Ведь именно в этом году, видя успехи Советского Союза и понимая, что индустриализация усилит наше государство, его промышленное и оборонное могущество, империалисты предприняли попытки экономического давления, экономической изоляции СССР, организовали серию антисоветских провокаций вовне и внутри нашей страны. Застрельщиком в этом империалистическом заговоре выступило правительство Англии, оно порвало дипломатические отношения с СССР.

Чтобы осуществить планы индустриализации страны, укрепить ее обороноспособность и безопасность, ее могущество, требовались огромные средства и усилия всего народа. Вот откуда в стихах Маяковского непримиримость к разгильдяйству, пьянству, бумаготворчеству, бюрократизму, организационной расслабленности, вот откуда хозрасчет и займы, призыв к экономии, к трудовому подвигу.

Гневные строки об убийстве полпреда СССР в Польше П. Л. Войкова, стихи, посвященные "неделе обороны" ("Сплошная неделя", "Посмотрим сами, покажем им"), о волнениях среди рабочих Вены ("Наглядное пособие"), о продажности профсоюзных лидеров буржуазных стран ("Английский лидер", "Гевлок Вильсон"), стихи о бдительности ("Солдаты Дзержинского") и готовности к защите Родины ("Ну, что ж!", "Призыв", "Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела") - за ними напряженные будни, героические усилия советского народа в устройстве новой жизни. Многие из стихотворений Маяковского связаны с совершенно конкретными событиями, они как своеобразная поэтическая хроника двадцатых годов. Хроника и картина развития, борьбы, участия в ней поэта. Маяковский жил и работал, находясь в готовности № 1. Готовности к действию.

В борьбе с застойным бытом, отсталым сознанием, Маяковский опирается на революционные традиции, на сознательное творчество масс, на молодежь. В стихотворении "Ленин с нами" он воспроизводит картину приезда Ильича в Петроград, его выступления с броневика, и именно из этого воспоминания приходит вывод, что по дороге к "коммуне" мы прошли "десять самых трудных шагов". Опора на революционные традиции и ощущение ее движущих сил питают оптимизм, который пронизывает поэму "Хорошо!".

Десятилетие Октября было также и десятилетием советской литературы. Уже рождались книги, которые ложились в фундамент советской литературы, уже чувствовалось - и об этом говорили сами писатели, - что наступило время художественного обобщения нового бытия. Появились романы, повести, пьесы Серафимовича и Фадеева, Леонова и Фурманова, А. Толстого и Гладкова, Тренева и Лавренева, Булгакова и Федина. В типографии набиралась (появилась в первых номерах "Октября" за 1928 год) первая книга шолоховского "Тихого Дона"...

В поэзии были "Анна Онегина" Есенина и "Дума про Опанаса" Багрицкого, "Лейтенант Шмидт" Пастернака, "Выра" Тихонова, "Улялаевщина" Сельвинского, "Семен Проскаков" Асеева. Маяковскому особенно нравится поэма Асеева, с которой тот познакомил его еще до напечатания, и взволнованный Владимир Владимирович с доброй завистью восклицает: "Ну, ладно, черт, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!"

Как пишет Асеев: "Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования".

Летом, в июне, между поездками, Маяковский жил на даче в Пушкине, занимал угловую комнату с одним окном на террасу, другим - в сад. Комнатка была дачным ночлегом: тахта, стол, на столе кожаный бювар, бритва, две фотографии Ленина и несколько книг. Среди них "Хрестоматия по истории Октябрьской революции", составленная С. А. Пионтковским, и "Октябрьская революция" - хрестоматия, составленная А. Е. Штейнбергом, под редакцией К. Т. Свердловой. Они включают большинство документальных источников, использованных Маяковским для шестой главы поэмы. В этом сказалась установка на историческую конкретность, верность фактам в изображении революции ("Воспаленной губой припади и попей из реки по имени - "Факт").

Из Пушкина часто приходилось выезжать в Москву по делам, но, по-видимому, именно здесь, пользуясь относительным покоем, Владимир Владимирович сильно продвинул вперед свою поэму, а закончил ее на юге.

Поэма стала программным произведением огромного социального и нравственного звучания. Как и в поэме "Владимир Ильич Ленин" три года назад, Маяковский в "Хорошо!" ясно и четко определил свою позицию в борьбе за идеалы революции, за утверждение Советской власти, и сделал это с покоряющей художественной силой.

Мысль о поэме относится к 1926 году, ибо в статье "Как делать стихи?" поэт делится с читателем некоторыми замыслами и среди них им названа "Огромная тема об Октябре..." (причем Маяковский ставил условием ее художественного осмысления жизнь в деревне на какой-то период, его серьезно занимал вопрос о роли крестьянства в революции).

В конце 1926 года он получил предложение от Правления ленинградских академических театров написать пьесу к десятилетию Октября. Срок по договору - к 15 июня. В апреле 1927 года Маяковский прочитал руководителям ленинградских театров первую часть (главы 2-8) поэмы, тогда еще не имевшей названия "Хорошо!", предложив ее в качестве основы для сценария.

Первая и последующие (после восьмой) главы писались с мая по июнь и заключительные (18-я и 19-я) были написаны в июле - августе. Учитывая, что в этот период - с января по август - поэт опубликовал около пятидесяти стихотворений, что предпринял несколько поездок для проведения вечеров и выступлений, посетив при этом свыше двух с половиной десятков городов, побывал в Чехословакии, Франции, Германии и Польше - это был действительно "болдинский" год Маяковского. Выдержать такое напряжение, такую физическую и эмоциональную нагрузку не каждому под силу. Маяковский не любил жаловаться, дефицит времени покрывала способность поэта работать везде, в любой обстановке. Даже за бильярдным столом, даже общаясь с людьми, даже в обществе той, которая была предметом обожания поэта. Ведь он был увлекающимся человеком... Шагая рядом с нею по Петровке, Владимир Владимирович что-то бормотал про себя, останавливался вдруг, доставал из кармана блокнот и, поднося его к свету магазинных витрин, записывал строчки, рифмы, слова - то, чем полны его знаменитые блокноты, его походная лаборатория. Она - его муза. При ней прозвучал заключительный аккорд Октябрьской поэмы. Она - молодая, рослая и красивая девушка, учившаяся в университете и работавшая в Госиздате, Наташа Брюханенко, или Наталочка, "моя товарищ-девушка", как ее представлял друзьям.

Познакомились они год назад в Госиздате. Маяковский остановил ее на лестнице: "Товарищ девушка!" И - кто объяснит женскую логику! - давно влюбленная в его стихи, на вопрос Маяковского - кто ее любимый поэт, Наташа ответила: "Уткин". Но тут же согласилась пойти с ним "по делам", чтобы по дороге "разговаривать", а потом слушать стихи. Встретившемуся в кафе Брику Маяковский сказал:

- Вот такая красивая и большая мне очень нужна.

Владимиру Владимировичу нравилось, что Наташа высока ростом, он об этом с удовольствием говорил знакомым, и когда кто-то видевший ее сказал, что не так уж она высока, Маяковский обидчиво ответил:

- Это вы ее, наверно, видели рядом с очень большим домом.

Случилось, однако, так, что после первого знакомства они год не встречались. Маяковский надолго уезжал из Москвы, Наташа заканчивала университет, потом болела тифом. Увидевшись в мае 1927 года, Владимир Владимирович упрекнул ее за то, что прошлым летом убежала от него, "даже не помахав лапкой".

"Он пригласил меня в тот же день пообедать с ним, - пишет в своих воспоминаниях Н. А. Брюханенко. - Я согласилась и обещала больше от него не бегать. И вот с этого дня мы стали встречаться очень часто, почти ежедневно".

Молодой девушке льстило, что за нею серьезно и с таким пиететом ухаживает знаменитый поэт. Элегантный, заметный на улице, в кафе, в любой компании, он затмил собою других поклонников. Наташа была "горда и счастлива". Она навещала Владимира Владимировича в "редакции Лефа" - в комнате на Лубянке. А потом он пригласил ее на юг. Пригласил, уже практически завершив работу над поэмой.

Октябрьская поэма в основном была закончена к августу. Груз огромной ответственности постепенно освобождал душу поэта. "Пробные" чтения глав из поэмы на вечерах внушали надежду на успех. И душа хотела любви, радости... В Москву из Ялты одна за другой полетели срочные телеграммы. Тексты этих телеграмм словно слепок с характера - нетерпеливого, решительного, категоричного. "Срочная Москва Госиздат Брюханенко очень жду тчк выезжайте тринадцатого встречу Севастополе тчк берите билет сегодня тчк телеграфируйте подробно Ялта гостиница Россия огромный привет Маяковский". А через два дня снова: "Жду телеграмму час приезда тчк приезжайте скорее пробудем вместе весь ваш отпуск тчк убежденно скучаю Маяковский".

Отказ приехать в телеграммах вообще не предусматривается. Он все решил заранее, другого варианта быть не может. Этот максимализм в отношениях с женщинами, а впоследствии - нервная торопливость, мнительность мешали ему упрочить, углубить взаимопонимание и чувство, отпугивали от него слабых характером.

Месяц, проведенный на юге, лишь относительно можно считать отдыхом. Скорее это был не отдых, для разнообразия перебиваемый выступлениями, а работа, в ходе которой выпадали часы отдыха - купания, загорания на пляже. И опять-таки: "Отдыхать некогда!" Не зря Незнамов назвал Маяковского "круглосуточным" поэтом. Он умел ценить время и был педантичен, даже когда время вплеталось в любовный сюжет. Еще в Москве, когда Наташа опаздывала на свидания, он сердился и огорчался. И однажды, поскольку она ссылалась на отсутствие часов, привел ее на Кузнецкий в часовой магазин. Купил часы и надел ей на руку. "Деваться было некуда! С тех пор я стала являться в назначенный час очень аккуратно". И в шутливой надписи на пятом томе собрания сочинений тоже намекнул на это - "Наталочке Александровне": "Гулять, встречаться, есть и пить давай держась минуты сказанной. Друг друга можно не любить, но аккуратным быть обязаны".

Радостно возбужденный привез Маяковский в Ялту из Севастополя свою спутницу. Он поселил ее в той же гостинице "Россия", где жил сам. Трогательно ухаживая за нею, Владимир Владимирович тем не менее следовал установленному им распорядку жизни. Утром, до завтрака, ходил за газетами, папиросами и фруктами. Потом в его комнате и непременно с кем-нибудь из его же знакомых завтракали. После завтрака (по рассказам Н. Брюханенко) и до обеда, когда все шли к морю, на пляж, у Владимира Владимировича начинался рабочий день. Это была работа за столом, чтение рукописей, которые ему присылали. Приезжал из Ленинграда режиссер Смолич - обсуждали постановку "Октябрьской поэмы". Постоянными гостями были сотрудники редакции и издательств.

Обедали в ресторане-поплавке. Здесь открывался прекрасный вид, с одной стороны - на море, с другой - на горы. Маяковский располагался по-хозяйски и в ожидании обеда непременно что-нибудь рисовал па бумажной салфетке, чаще всего лошадок, у которых валил пар из ноздрей. И лишь после обеда - перед почти ежедневными вечерними выступлениями - у него бывали свободные часы для отдыха, для прогулок, для игры на бильярде: эту страсть Владимир Владимирович утолял как только мог, везде и всюду.

Чтобы не огорчать свою молодую спутницу, но и не желая отпускать от себя, он приводил ее в бильярдную, накупив предварительно персиков, винограда, снабдив какой-нибудь газетой. И когда Маяковский входил в азарт - это было зрелище! Обыграв однажды маркера, он торжествовал:

- Обыграть маркера на бильярде - это все равно что в музыке переиграть Шопена.

Но в Ялте бильярд выпадал не часто, ведь почти каждый вечер приходилось выступать: Лавут стоял на страже. Он появлялся в дверях бильярдной, тихий и неумолимый усмиритель игорных страстей.

Курортная публика отличается от обычной клубной аудитории, которая приходила на вечера Маяковского. Она иначе настроена, она - на отдыхе, она развлекается. Поэтому и вопросы и ответы здесь звучат иначе. Правда, вопросы по существу те же, что и на других вечерах.

Маяковский не поддается соблазну устроить из своего вечера курортное шоу. Шутки, остроты, как и всегда, вносят оживление, однако разговор все время идет о серьезном, об этом говорят афиши. И Маяковский старается не отличать курортную публику от обычной.

"- Ведь сюда съезжаются со всего Советского Союза, - говорит он Лавуту. - Тебя слушают одновременно и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты. Приходят люди из таких мест, куда ты в жизни не попадешь... Вот для них я и выступаю, и думаю, что делаю неплохое дело".

Стихи читал те же, что и на других вечерах в это время, самые что ни есть публицистически острые, - "Сергею Есенину", "Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому", "Пиво и социализм", "За что боролись", "Канцелярские привычки" и другие. И - главы из "Хорошо!"

Не изменил своей обычной программы он и тогда, когда выступал в санатории перед крестьянами, ибо хотел - и Маяковский сказал об этом, - чтобы его понимали все. Все те, для кого он пишет, к кому обращает свое слово.

"Лирические взаимоотношения" Маяковского с Натальей Брюханенко продолжались примерно с год. Скромная сотрудница Госиздата, она была хороша собой, непритязательна, громкоголоса. Владимир Владимирович даже увещевал: "Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый. Ну почему вы так орете? Я больше вас, я знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо".

Ухаживая за "Наталочкой", Маяковский проявлял исключительное внимание и интеллигентность. В день именин, с утра, принес такой огромный букет роз, который мог поместиться только в ведро. Выйдя с именинницей на набережную Ялты, повел ее по всем магазинам и стал покупать самые дорогие духи. Затем у цветочного киоска начал скупать цветы, приговаривая:

- Один букет - это мелочь. Мне хочется, чтобы вы вспоминали, как вам подарили не один букет, а один киоск цветов и все духи города Ялты.

И в мелочах быта он умел быть не мелочным. Вернее, не умел, не мог быть наравне с мелочами. И тут все должно было быть в его рост, в его размах. Кто-то из современников сказал: нет такой пылинки, которой он не превратил бы в Арарат.

"Товарищ-девушка" искренне восхищалась Маяковским, любила его стихи, но иногда, как сама призналась, "не совсем понимала". Владимир Владимирович познакомил ее с Бриками, с семьей Катаняна. Скоро их "лирические взаимоотношения... порвались". Остались отношения доброго знакомства. Маяковский бывал с Натальей Брюханенко в театре, в кино, приглашал ее на свои вечера и иногда к себе, в Лубянский проезд, бывали они вместе и в Гендриковом переулке. Но прежней близости не было. Почему?

Сама Брюханенко не раскрывает причин охлаждения. Остается предположить, что взаимное увлечение не было достаточно глубоким. А кроме того, возможного формального завершения этого романа не хотела Л. Ю. Брик, которая по-прежнему имела большую власть над Маяковским. Лиля Юрьевна, по крайней мере, в эти годы, легко относилась к увлечениям Маяковского, но меняла отношение, если чувствовала, что дело заходит далеко. Еще в августе, когда Владимир Владимирович был вместе с Брюханенко в Ялте, она писала ему: "Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!"

Легко догадаться, что женитьба Маяковского "всерьез" означала бы для Бриков конец совместной жизни. И тут неизбежно придется коснуться деликатного вопроса не матримониальных, а материальных отношений между ними. Маяковский нес все основные расходы по обеспечению их совместной жизни.

Подтверждение этому легко находится в письмах Бриков к Маяковскому и его письмах к Лиле Юрьевне. Переписка только 1927 года пестрит просьбами Лили Юрьевны к Маяковскому о деньгах. Включается в это и Осип Брик. "Киса просит денег", - телеграфирует он в Самару Маяковскому. И Маяковский заботливо выполняет все просьбы ("Получила ли ты деньги? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли их прямо в кровать"; "Получил ли Осик белье из Берлина?.. Какой номер его рубашек?") В его телеграммах и письмах мелькает: перевел, переведу, получи гонорар там-то и там-то... Он оплачивает ее заграничные поездки, выполняет бесконечные заказы - от дамских туалетов до - "Очень хочется автомобильчик! Привези, пожалуйста!" Да еще "непременно Форд, последнего выпуска...".

Обратили на это внимание и хорошо знавший Бриков Р. Якобсон, шведский исследователь Бенгт Япгфельд, указавшие на роль Маяковского как "кормильца семьи", роль, которую, по их мнению, нельзя недооценивать в отношении Бриков к возможности женитьбы Маяковского.

Как истинный джентльмен, человек широкой души, Маяковский даже в стесненных обстоятельствах не оставлял без внимания ни одной просьбы Бриков. Им же это обеспечивало комфортное существование. Просьба: "Пожалуйста, не женись всерьез..." - как видно, вызвана беспокойством в связи с возможными переменами.

Судьба не дала Маяковскому счастья семейной жизни. Трудно согласиться с Н. Асеевым, который утверждал, что Владимир Владимирович "не был семейственным человеком". Он стремился создать свою семью, хотя и терпел неудачи и, в конце концов, эти неудачи оказались одной из причин последнего, рокового шага поэта.

Не хочется соглашаться и с другим утверждением Асеева, писавшего об отчужденности в отношениях Маяковского с матерью и сестрами. Он бывал в их семье всего лишь два-три раза и разве не естественно, что мать и сестры Владимира Владимировича при Асееве, человеке из того круга, близкого к той семье, в отношениях с которой у них не было, да и вряд ли могла быть родственная близость, оставались сдержанны. Василий Каменский, в отличие от Асеева, часто бывавший в квартире на Пресне, где жили Маяковские, пишет: "Меня удивляло и то, что дома, при матери и сестрах, Володя становился совершенно другим: тихим, кротким, застенчивым, нежным, обаятельным сыном и братом". Об этом же говорят и другие люди, близко знавшие семью Маяковских.

Переписка Маяковских тоже говорит о прочности семейных связей, об уважительном и заботливом отношении друг к другу. Младшие унаследовали эти черты от старших. Так было всю жизнь - с детских, гимназических лет, и когда Людмила училась в Москве, когда Володя находился под арестом, когда он жил в Петрограде и мама заботилась о теплой одежде для него.

С переселением в Гендриков переулок быт Маяковского был так же неустроен и так же не располагал к сидению на месте, к обживанию домашнего угла, как и быт многих миллионов людей, сорванных со своих мест войнами, голодом, разрухой, разворачивающейся стройкой. Радости, которые выпадали на его долю, были скоропреходящи. Постоянной, неизменной была радость творчества. Творчество давало выход страсти и созидательной энергии поэта' В поэме "Хорошо!" - ее концентрированное выражение. А завязь - в самом зачине:

 Это время гудит 
 телеграфной струной, 
 это 
 сердце 
 с правдой вдвоем. 
 Это было 
 с бойцами, 
 или страной, 
 или 
 в сердце 
 было 
 в моем.

Не хроника событий революции привлекает поэта, не летописное сказанье об Октябре он хочет представить читателю. Он выступает здесь как свидетель великого события, хочет передать атмосферу Октября, энтузиазм революционных масс, как их тогда ощутил сам.

Главным героем поэмы Маяковского выступает революционный народ. Отдельные исторические (или вымышленные) персонажи не сталкиваются в конфликте, они противостоят друг другу как две социально-исторические силы, персонифицируют их. Народ показан в поэме и как масса, и она сразу обнаруживает черты социальной принадлежности, обнаруживает себя в основном пока как крестьянство, переодетое в шинели, доведенное до отчаяния изнурительной войной, разуверившееся в лозунгах Временного правительства, буржуазных партий, поворачивающееся в сторону большевиков.

Не зря Маяковский хотел пожить в деревне, замыслив написать поэму об Октябре, он понимал, какую роль сыграло крестьянство в революции и- человек городской - хотел глубже узнать его жизнь.

Со времени поэмы "150 000 000", где народ Страны Советов представлял предельно обобщенный образ, Маяковский на практике, в жизни прошел науку социальной дифференциации народной массы, его политическое (и поэтическое) сознание обогатилось новыми представлениями, это взгляд на недавнюю историю стал различать не только свет и тени, но и цветовую гамму, полутона, оттенки. Внимание к характерным частностям не просто украшало всю картину - организованное идеей Октябрьской победы и победоносного движения революции в России, - оно укладывалось в фундамент нового метода, который скоро, в преддверии Первого съезда советских писателей, будет назван социалистическим реализмом. Именно в поэме "Хорошо!" Маяковский ближе всего подошел к овладению новым методом.

Внимательно прочитывая "Хорошо!", надо иметь в виду, что Маяковский ориентировался на возможность будущего сценического воплощения поэмы, имея договор с ленинградскими театрами. От этого в начальных главах - помимо общей массы - много персонажей, как исторически конкретных, так и вымышленных. Опыт "Мистерии-буфф" - в менее условной и в более реалистически и исторически осмысленной форме - очень пригодился Маяковскому в поэме "Хорошо!".

Ориентация на театр, на сценическое воплощение первых глав не исказила общего замысла произведения. Революция - в представлении Маяковского - это восстание масс, событие всемирно-исторического значения, от которого "бледнели звезды небес в карауле". Разрушая им же провозглашенный лефовский принцип следования только хронике, "факту", Маяковский создает эпическую картину движения масс народа в революции, картину обобщенную, художественно переосмысливающую события. Ему важна не правда "факта" как такового, а более высокая, поднимающая искусство до художественного обобщения.

Уже во второй главе поэмы, в картине уличных митингов из отдельных энергичных реплик, выражающих настроение и мысли тысяч, миллионов, возникает образ массы, преимущественно крестьянской, начинающей проявлять социальное лицо, ибо она, эта масса, прозревает насчет войны, насчет политики Временного правительства. В этом художественное открытие Маяковского - в искусстве создания "портрета" обретающей революционное сознание народной массы, в умении показать динамику революции, ее движущих сил.

Керенский, этот "вертлявый пострел", с его бонапартистскими замашками, как и другие деятели буржуазного лагеря, развенчивается настолько остроумно и зло, ситуации, в которые он поставлен, его реплики, жесты столь красноречиво выдают в нем ничтожного чванливого временщика, что становится ясно: дни правления этого человека и возглавляемого им правительства сочтены.

В ином плане изображается нарастающая революционная сила, самой историей призванная изменить ее ход, взамен старого, буржуазного, построить новое общество на основах социальной справедливости. В пятой, предоктябрьской главе, появляется персонаж, не названный именем. Потому, может быть, и не названный, чтобы представлять массу, но на этот раз организованную революционную массу. Это человек убежденный, решительный, знающий, к чему он готовится и что должен совершить. Это, конечно, и организатор.

Большевистская сила концентрируется вокруг Ленина. Его появление в поэме столь же логично, сколь неожиданно ("Сам приехал, в пальтишке рваном, - ходит, никем не опознан"). Ленин - вождь масс. Внешним обликом, незаметностью поэт показывает его демократизм. И он - тактик, политический деятель революционного склада, точно определяющий срок восстания ("Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра - поздно. Завтра, значит").

Как и в поэме о Ленине, Маяковский перефразирует и вводит в текст ленинские высказывания, укрепляя и углубляя таким образом реальную основу произведения, ничуть, однако, не сковывая себя документом, хроникой в образном воплощении того или иного эпизода, но и не нарушая принципа историзма.

По шестой главе поэмы, как по киносценарию, можно ставить фильм о событиях Октябрьского вооруженного восстания, настолько выразительны и законченны ее отдельные эпизоды, настолько они динамичны.

И в этом движении, в сценарии развертывающегося сражения за власть - глаз поэта выхватывает такой чрезвычайно необходимый в общей картине кадр:

 А в Смольном, 
 в думах 
 о битве и войске, 
 Ильич 
 гримированный 
 мечет шажки, 
 да перед картой 
 Антонов с Подвойским 
 втыкают 
 в места атак 
 флажки.

Штаб революции. Здесь внешне все обыденно. Но чувствуется нетерпение ожидания и вместе с тем основательность, уверенность, неотвратимость того, что должно произойти в результате действий этих людей и тех, кто идет за ними.

И - другой "штаб". В Зимнем. Министры Временного правительства. Здесь атмосфера подавленности. Говорят знаками, шепотом. Они обречены. На них, "из-за Николаевского чугунного моста, как смерть, глядит неласковая Аврорьих башен сталь".

С этого момента идет возрастание темпа - с момента, когда "из трехдюймовок шарахнули форты Петропавловки", когда "бабахнула шестидюймовка Авророва". Начинается штурм Зимнего, восставшие рабочие, матросы, солдаты ворвались во дворец, "каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров". Темп передает ход восстания и нарастает до момента низвержения Временного правительства. Здесь - черта, рубеж. Первая остановка. Отсюда начинается отсчет новой эпохи. Она заявляет о себе голосом человека, от которого исходит непоколебимая уверенность в правоте революционного действия, им совершаемого, и глубокое удовлетворение от того, что оно совершается.

 И в эту 
 тишину 
 раскатившийся всласть 
 бас, 
 окрепший 
 над реями рея: 
 "Которые тут временные? 
 Слазь! 
 Кончилось ваше время".

Так совершился поворот не только российской, но и мировой истории. Маяковский увидел и показал его в соединении героического, величественного и обыденного. Он увидел и показал историческую предопределенность победы Октябрьской революции.

Событие такого гигантского размаха, как Октябрьская революция, вовлекло в активное действие миллионы людей. Это, естественно, была неоднородная масса. И если ядро ее составляли сознательные рабочие и крестьяне, то, как в любом массовом движении, немалое место занимали стихийные элементы. Проявление стихийных сил, особенно в первые дни революции, можно было встретить чуть ли не на каждом шагу.

Что такое, например, калейдоскопически промелькнувший, но запоминающийся эпизод во время штурма Зимнего: "смущенный сукин сын" и "путиловец - нежней папаши": "Ты, парнишка, выкладай ворованные часы - часы теперича наши!"?

Он взят Маяковским из воспоминаний участника событий в одной из хрестоматий, которыми поэт пользовался, работая над поэмой, и художественно переосмыслен. Более подробно он описан в книге Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".

Это как раз и есть конкретный пример проявления стихийности и усмирения ее, приведения к сознательному, организованному началу. Об этом же, но уже в более общем плане идет спор с Блоком, с его "Двенадцатью".

Показывая в новой поэме встречу и разговор с Блоком, Маяковский дает развернутую картину шествия революции по стране. И вот тут, в стремительных и рваных ритмах, возникают мотивы, с одной стороны, организованного, маршевого, триумфального ее движения в глубину России, с другой - стихийных страстей. Аргументом же в споре с Блоком должна послужить побеждающая стихию, организующая ее идея социализма. Революционный "вихрь" означает "и постройку, и пожара дым", созидание и разрушение. Все это "прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды".

Литературный спор перерастает в спор идейный. Свое восприятие революции Маяковский противопоставляет блоковскому. Не нарушая пиетета по отношению к великому старшему современнику, он пользуется преимуществом художника, которому революция полнее открылась во времени.

Факты, кроме книжных источников, кроме собственного знания и опыта, отбирались в поэму и от участников и свидетелей событий. Шестнадцатая глава начинается со ссылки: "Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут..." Поэт не видел, как белые бежали из Крыма, однако в поэме дана развернутая картина их бегства. Это Лавут рассказал Маяковскому, как, готовясь к эвакуации, интервенты и белогвардейцы занимались спекуляцией, как шныряли в поисках выгодных сделок офицеры и маклеры, какую панику на них навело известие о формировании Перекопа Красной Армией. Лавут видел, как во время бегства с боем брались места в транспорте, как солдат сбил с трапа в море офицера, как картинно, перекрестившись, поцеловав пирс, отбыл на яхте "Алмаз" Врангель...

Н. Брюханенко вспоминает, как по дороге из Пушкина в Москву, в вагоне пригородного поезда, Владимир Владимирович негромко, но выразительно чеканил один и те же строчки:

 И над белым тленом,
 как от пули падающий,
 на оба 
 колена 
 упал главнокомандующий...

Он как бы примеривал их па слух и только после записывал в книжечку.

Многими штрихами и подробностями эти рассказы вошли в картину бегства интервентов и белогвардейцев, созданную Маяковским. Читая шестнадцатую главу перед аудиторией, поэт объяснял:

- Этот рассказ моего знакомого, - говорил он, - проверялся мной несколько раз - на случай ошибок или увлечений рассказчика - и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным.

Коммунистические субботники, гражданская война и нашествие на Советскую Россию интервентов с Юга, Севера и Запада, когда "На первую республику рабочих и крестьян, сверкая выстрелами, штыками блестя, гнали армии, флоты катили богатые мира, и эти и те...", стягивая вокруг нее железное кольцо блокады, когда:

 Посреди 
 винтовок 
 и орудий голосища 
 Москва - 
 островком, 
 и мы на островке. 
 Мы - 
 голодные, 
 мы - 
 нищие, 
 с Лениным в башке 
 и с наганом в руке, -

вот что такое исторический "сюжет" революции, ее победы в России, а также и сюжет поэмы. И публицистические вторжения в изображение этих событий, и это "мы" в цитируемых стихах и, наконец, эмоциональность, экспрессия сюжетных частей поэмы - все говорит о том, что Маяковский вкладывал в это произведение (как, впрочем, и в другие) частицу самого себя. Публицистика, лирические монологи, рассказ о событиях - все это, как и заявлено во вступлении, идет "от свидетеля счастливого", Маяковский уже как бы обращается к потомкам, к людям будущих поколений, которые про Октябрь смогут узнать только из книг.

Суровый колорит отличает в поэме годы разрухи, военного коммунизма, быт нэпа. Но именно в этих главах звучат самые проникновенные слова о теплоте человеческих отношений, о любви и дружбе, о том, что "нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку". В этот колорит вторгается трогательное воспоминание и звучат слова любви и нежности, слова благодарности любимой - ее "глаза-небеса" послужили "виной" всему, что написано поэтом, ей заболевшей, а "не домой, не на суп", несет поэт "две морковинки... за зеленый хвостик". И другая, не менее трогательная деталь - щепотка отсыревшей соли - подарок сестре на Новый год...

Истинная человечность всегда нагляднее раскрывается в исключительных условиях, когда жизнь как бы нарочно испытывает прочность нравственных устоев каждого, дает возможность оценить - кто есть кто. Так испытывается нравственная крепость всего общества, в данном случае - нового, советского общества.

И вот тут одной нотой, не высказанным, но подразумеваемым словом благодарности поэта своему пристанищу в эти суровые годы, "комнатенке-лодочке", в которой "проплыл три тыщи дней", возникает важнейший для поэмы лейтмотив. Потом уж, в концовке тринадцатой главы, где показан быт промерзшей Москвы, он зазвучит более мощно, тема его обозначится как патриотическая: "...но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить нельзя". И дальше, после эпизодов с морковинками и щепоткой соли, - новое признание: "Я землю эту люблю". И - вывод: "...землю, с которой вдвоем голодал, - нельзя никогда забыть!"

Шаг поэта, становясь все уверенней, сливается с шествием Советской власти, и голос его (уже не как "свидетеля", а как участника революционных преобразований) сливается с голосом народа:

 ...землю, 
 которую 
 завоевал 
 и полуживую 
 вынянчил,
 где с пулей встань, 
 с винтовкой ложись, 
 где каплей 
 льешься с массами, - 
 с такою 
 землею 
 пойдешь 
 на жизнь, на труд, 
 на праздник 
 и на смерть!

Один из исследователей творчества Маяковского, А. Метченко, сделал точный вывод: "Центральная тема всего дооктябрьского творчества Маяковского - "Моя революция" - в поэме "Хорошо!" повернута к читателю новой стороной: "Мое отечество".

Это обновление, обогащение патриотического чувства. Это не только русский, но и советский патриотизм, когда национальное, генетически заложенное в Маяковском чувство обогащается чувством интернационального братства советских народов и гордости за революционное первородство Страны Советов, это то, о чем было сказано еще в поэме "Пятый интернационал":

 Вот 
 она, 
 Россия, 
 моя любимая страна. 
 Красная, 
 только что из революции горнила.

В поэме о Ленине высшей точкой причащения "великому чувству по имени - класс!" были "общие" слезы в день похорон вождя революции. В поэме "Хорошо!" Маяковский заявляет: "Я с теми, кто вышел строить и месть..." Даже при поверхностном взгляде на его жизнь и деятельность в предшествующие годы можно сказать, что это не декларация. Опыт борца за новую жизнь дал ему право на это заявление.

В оду новой жизни слагаются и строки о "громадье" планов государственных, и строки, славящие Отечество, которое есть и которое будет, и радость от ритма ("марша") движения страны навстречу пятилеткам, и оттого еще, что "поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца". Будущее, несмотря на "нищенства тормоз", ясно вырисовывается даже там, где простым глазом его не увидишь. Поэту дано иное зрение, он видит - "где сор сегодня гниет, где только земля простая", - видит, как "из-под нее коммуны дома прорастают".

Оптимистично звучит финал поэмы в девятнадцатой главе: "Жизнь прекрасна и удивительна". И, конечно, не удовлетворение только достигнутым к десятой годовщине Октября создает оптимистический настрой произведению, ибо успехи были еще не настолько велики, чтобы упиваться ими, пребывать в самодовольстве. Этот настрой создает вера в будущее, основывающаяся на теперь уже прочном фундаменте Октября, фундаменте настоящего.

Поэмой "Хорошо!" Маяковский возрождал одическую традицию русской поэзии, традицию Державина. Возрождал и обновлял ее как поэт нового времени. Он воспевал революцию, Советскую Родину ("Пою мое отечество, республику мою!"), но при этом видел не только героинку, не только величье целей, но и будничный облик страны, в котором свет и тени смешались с далеко не всегда уловимой последовательностью. Одический стиль Маяковского рождался из гула, ритма, музыки как героическая песня, "великолепная фанфара" (Луначарский) во славу Отечества, "которое будет...". Он рождался, вбирал в себя не только свет, но и тени, пронизывая тени светом веры. Оптимизм веры становился органической составной одического стиля Маяковского, в этом его принципиальная новизна.

В поэме "Хорошо!" Маяковский проявляет черты государственного мышления и ощущения себя хозяином страны. В поэме о Ленине наивысшей точкой гражданского самосознания было ощущение себя "частицей" великой силы - рабочего класса. В поэме "Хорошо!" "я" - не только гражданин Страны Советов, ее плоть и кровь, здесь лирический герой с большим достоинством представляет страну как ее хозяин: "Улица - моя. Дома - мои". Все здесь - "мое", "моя страна", жизнь в которой "прекрасна и удивительна".

Что интересно, при первом же чтении поэма была воспринята по-разному. В отличие от Луначарского, Фадеев, например, усмотрел в "Хорошо!" забегание вперед. Впоследствии он признался, что не сразу понял все величие и значение этого произведения, подошел к нему с узколитературной точки зрения.

Первое чтение поэмы Маяковский устроил по возвращении с юга в Москву у себя, в Гендриковом переулке. Приглашены были А. В. Луначарский, рапповцы А. Фадеев и Л. Авербах - человек тридцать. Маяковский читал, рассказывает Катанян, стоя у двери в свою комнату, читал, скупо жестикулируя, скорее подчеркивая не смысл, а ритмический шаг стиха. В левой руке держал блокнот, хотя почти не заглядывал в него.

Закончил. Как-то сразу расслабился, достал из пачки папиросу, закурил. Тут же поднялся Луначарский, заговорил горячо, приподнято, видно было, что поэма его глубоко взволновала. Вскоре же после прослушивания он, выступая на юбилейной сессии ЦИК СССР с докладом о культурном строительстве за 10 лет, сказал:

"Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять как великолепную фанфару в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты, и которая в рабочей аудитории стяжает аплодисменты".

Тогда, на квартире у Маяковского, Анатолий Васильевич обращался ко всем сидящим в комнате, словно хотел разделить с ними радость, которую он испытал, словно призывал всех в свидетели праздника революционного искусства.

Однако не все разделяли праздничное настроение Луначарского. В столовой, после чтения, пошел общий разговор, который - слово за слово - обернулся горячим спором.

С пулеметной быстротой, хотя и не стараясь задираться (с Маяковским это было опасно!) повел атаку на поэму Авербах, один из вождей РАППа. Продолжил спор Фадеев (у него, кроме критического взгляда на поэму, были еще свои счеты с лефовцами: Брик опубликовал в их журнале разнузданную статью о романе "Разгром"). Им возражали лефовцы, поэты и критики. Кричали, перебивали друг друга, горячились. Дипломатичный Авербах уже пытался погасить дискуссию, перевести разговор на другую тему, уже Н. А. Розенель торопила Луначарского, ибо опаздывала на репетицию, а он, поглощенный дискуссией, не хотел уезжать...

Что и говорить, лефовцы спорить умели, "школа" Маяковского не прошла даром, Фадееву пришлось совсем туго, и он с нажимом сказал:

- Когда во Владивостоке мы из подполья приходили, так сказать, переодетые, в "Балаганчик", мы видели там поэтов... Сегодня эти поэты пишут революционные стихи^*.

^* (В юношеские годы Фадеев был пе только влюблен в стихи Маяковского, но и великолепно их читал в молодежиых кружках.)

Это был некорректный выпад. Намек был слишком прозрачен.

Маяковский оказался на высоте.

- Когда это было? - спросил он, словно бы не заметив иронической интонации.

- В 1920 году.

- Хуже, если бы они в двадцатом году писали революционные стихи, а теперь засели бы в "Балаганчик". А так все правильно. Они растут в нужном направлении.

Спор таким образом иссяк. Иссяк в столовой, чтобы возобновиться за ее пределами, возобновиться в резких формах.

По завершении работы над поэмой Владимир Владимирович несколько раз прочитал ее в больших аудиториях. Прочитал рабочим Путиловского завода в Ленинграде. Он заявил перед чтением, что пришел отчитаться о своей новой работе. По воспоминаниям очевидцев, он вел себя в этой аудитории несколько иначе, чем обычно, держался мягче, больше прислушивался к тому, что происходит в зале... И только библиотекаршу (опять библиотекаршу!), кричавшую: "Вас не любят, в библиотеке не спрашивают!" - разделал так, что весь зал покатывался со смеху.

Об этом случае Маяковский сам рассказал в статье "Вас не понимают рабочие и крестьяне". В ней же он приводит такую, написанную в духе времени, справку:

"Дана сия от заводского комитета Закавказского металлического завода имени "Лейтенанта Шмидта" тов. Маяковскому Владимиру Владимировичу в том, что сего числа он выступил в цеху перед рабочей аудиторией со своими произведениями.

По окончании читки тов. Маяковский обратился к рабочим с просьбой высказать свои впечатления и степень усвояемости, для чего предложено было голосование, показавшее полное их понимание, так как "за" голосовали все, за исключением одного, который заявил, что, слушая самого автора, ему яснее становятся его произведения, чем когда он читал их сам.

Присутствовало - 800 человек".

Этот один, уточняет Маяковский - бухгалтер.

Читать такую справку любопытно, но и - горько. Горько потому, что такому поэту, как Маяковский, приходилось подобным способом доказывать свое право на существование в литературе, отбиваться от косных или откровенно враждебных людей, донимавших его постоянными обвинениями в непонятности.

С чтением "Хорошо!" поэт выступил в Тифлисе.

Газета "Рабочая правда" писала об этом вечере:

"Тяжелые годы критических и литературных гонений... не сломили" поэта. "Они, наоборот, вдохновили Маяковского на новый взрыв творчества, родивший такое блестящее монументальное произведение, как героическая поэма "Хорошо!". Газета высказывала уверенность, что даже "противники Маяковского должны будут признать, что "Хорошо!" - ценнейший вклад в революционную поэзию".

Насчет противников Маяковского оптимистический прогноз тифлисской газеты не оправдался, их ожесточение к поэту возрастало в обратно пропорциональной зависимости от его творческих достижений. В собственной оценке значения поэмы "Рабочая правда" была права.

Ответственнейшим для Маяковского было выступление с поэмой "Хорошо!" перед партийным активом, перед "агитпропщиками" Москвы 18 октября 1927 года в Красном зале МК.

Маяковскому чрезвычайно важно было "пройти" с поэмой через эту аудиторию, так как еще до выхода отдельным изданием обнаружилась критическая разноголосица в ее оценке.

"В течение полутора часов аудитория с неослабным вниманием слушала новое произведение даровитого поэта, - писала в своем отчете "Рабочая Москва". - Иногда чтение прерывалось одобрительными возгласами и аплодисментами". В обсуждении, состоявшемся после чтения, в ходе которого поэт хотел получить ответ на вопрос: понятна ли поэма? - никто отрицательной точки зрения не высказал. Собрание приняло резолюцию, в которой поэма Маяковского "Хорошо!" - в ряду других произведений советской литературы - рассматривается как шаг вперед и заслуживает использования ее в практической работе как средства художественной агитации.

Интерес к поэме был большой. На вечера с ее чтением, как правило, приходило много народу. Через два дня, 20 октября, Маяковский выступил в Большом зале Политехнического. Зал был переполнен, публика теснилась в проходах, на эстраде, в вестибюле. С улицы Политехнический имел вид осажденной крепости.

Значило ли это, что поэма проходила на "ура", что публика - вся! - принимала ее безоговорочно? Нет, отнюдь не все чтения поэмы заканчивались триумфально. Особенно в больших городах, в Москве и Ленинграде, где в аудитории непременно находилась какая-то часть литературной и окололитературной публики, уже соответственно своим групповым привязанностям настроенная против Маяковского. Она-то главным образом и являлась возмутителем порядка на этих чтениях.

Так, к примеру, чтение поэмы в Политехническом закончилось скандалом. "Вечерняя Москва" писала: "Какая-то группа литературных противников Маяковского воспользовалась и этим вечером, и этой многочисленной публикой, чтобы свести свои счеты с поэтом, снова и снова предъявив ему обвинение в... присвоении рукописей покойного Хлебникова". Дело закончилось вмешательством милиции.

Как видим, тухлыми яйцами дело не ограничивалось, учинялись провокации покрупнее.

А. В. Луначарский совершенно не случайно, оценивая поэму "Хорошо!", обронил такие слова: в ней "нет ни одной фальшивой ноты...". С чего бы Луначарский стал об этом говорить, если бы не возникла необходимость защищать произведение Маяковского от обвинений в фальши, неискренности! Они были. Подлые, злые, оскорблявшие самые святые чувства поэта.

Не где-нибудь, а в ленинградском Доме печати, Маяковскому во время чтения поэмы "Хорошо". Подавались записки о гонораре, о том, что мол-де поэма написана неискренне...

Газеты того времени оставили свидетельства о разгуле обывательских страстей на некоторых вечерах Маяковского. "Вечерняя Москва" о вечере в Политехническом, состоявшемся 15 ноября, писала:

"...Никогда еще не проявилось так отчетливо, как вчера, отношение к поэту обывателя, который за свой целковый считает вправе с высоты своего обывательского величия и в отдельных выкриках и, тем более, в анонимных записках самым вызывающим образом глумиться над поэтом". Сейчас это кажется почти невероятным, а ведь Маяковскому действительно, как перед судом, приходилось убеждать публику на вечерах, отвечая своим оппонентам, что он искренне выразил свое отношение к революции, к Советскому социалистическому Отечеству.

Не во всех случаях, разумеется, поэт отвечал на вопросы, реплики и записки такого рода в тоне убеждения. Когда он выпускал жало иронии, насмешки, то, как писала "Вятская правда", "прилизанным мещанам не по вкусу пришлись его резкие ответы. Они не могли слышать хлесткость его острот", а анонимные записки были такого тона и содержания, что надо было или с достоинством пренебречь ими, стать выше, ответить спокойно, или принять вызов и ударить втройне больно, ударить так, чтобы укрывшийся в убежище анонима противник уже не смог больше поднять головы. А если он все-таки пытался поднять голову?

- Маяковский! - с вызовом отчаяния кричит он, разоблачая свою анонимность. - Вы что, полагаете, что мы все идиоты?

- Ну что вы! - кротко удивляется поэт. - Почему все? Пока я вижу перед собой только одного...

После этого вновь возникать было уже невозможно.

Придавая огромное значение поэме "Хорошо!" как произведению этапному, Маяковский в это время ищет встреч с большой аудиторией не только в Москве и Ленинграде, он едет по городам СССР. "Хорошо!" его отчет о творческой работе к десятой годовщине Октября. Более тридцати раз он выступал в это время с чтением поэмы в разных городах и аудиториях. Основная масса слушателей принимала поэму восторженно. Большая часть газетных откликов о вечерах, оценивавших также и саму поэму, тоже была выдержана в духе понимания и доброжелательства.

Поддержала поэму "Правда". Положительные отклики были в "Комсомольской правде", ленинградской "Красной газете". Однако в литературной печати вокруг "Хорошо!" стала нагнетаться атмосфера неприятия.

Начало было положено не в Москве и не в Ленинграде, а в Ростове. Здесь после выступления Маяковского с чтением поэмы "Хорошо!" в двух газетах появились две рецензии. Одна, как ныне говорят, положительная, другая - в газете "Советский юг" (27 ноября 1927 года)... Впрочем, о ее характере красноречиво говорит название рецензии: "Картонная поэма".

"Ни одна искра октябрьского пожара не попала в октябрьский переворот Маяковского", - писал критик. Он увидел в поэме "картонный парад", не более. Далее критик пишет: "Это не творчество. Это имитация. Это - незатейливая работа переводчика, не дерзающего на творческий акт". И еще: "Тот же протокол о взятии Таврического (?) дворца". В назидание добавляет: "Перечисления событий нам не надо. Их каждый пионер знает наизусть".

Лишь в некоторых местах поэмы критику видится "старый добрый Маяковский" времен футуризма. И в заключение он выносит приговор: жить этой "картонной" поэме-"арке" - месяц-другой.

Для рапповцев, для Авербаха эта статейка неизвестного ростовского журналиста (а впоследствии известного театрального критика) Ю. Юзовского была подлинной находкой. Она была, как "отзыв читателя" (?), перепечатана в журнале "На литературном посту" и прозвучала как аргумент в дискуссии о Маяковском, развернувшейся на его страницах.

Начало дискуссии положила другая статья. Ее автор - И. Дукор. В этой статье противопоставлялась газетная работа Маяковского его поэме, в которой автор не обнаружил больших достоинств, зато упрекнул поэта в "снижении подлинно газетного и искреннего жанра в сторону... дешевой "юбилейной эпики"...

Трудно сказать, чего больше в этой статье, - непонимания или догматического, содержащего в себе ядовитые намеки неприятия. Догматического с лефовских позиций: Л. Авербаху куда как па руку было критическое выступление по поэме Маяковского, прикрытое похвалой его газетной деятельности и именем критика, стоящего на лефовских позициях.

А затем выступил критик М. Беккер со статьей "Хорошо ли "Хорошо!"?". В его оценке тоже ощущалась двойственность. Положительно оценивая поэму в целом, он - в полном противоречии со статьей "Маяковский-газетчик", начавшей дискуссию в журнале, - упрекал поэта в том, что тот "не освободился от влияния газеты".

Кроме того, Беккер в характерном напостовском (рапповском) стиле безапелляционного приговора утверждал, что во всех произведениях о революции "Маяковский был далек от понимания Октября, его содержания, его сущности".

Дискуссия явно запутывала Маяковского. Свою лепту внес и А. Фадеев, на Первом съезде пролетарских писателей (май 1928-го) он резко отозвался о поэме "Хорошо!", охарактеризовав некоторые образы ее "фальшивыми, напыщенно-плакатными". Фадеев говорил о том, что Маяковский "не смог в поэме "Хорошо!" дать борьбу противоречивых тенденций у крестьян, потому что не заглянул в психику крестьянина, и его красноармейцы, лихо сбрасывающие в море Врангеля, получились фальшивыми...".

Надо сказать, рапповцы тактически умело изолировали Маяковского, разобщая с ним литературную молодежь. К. Зелинский, привлеченный в "Леф", - яркий тому пример. В статье "Идти ли нам с Маяковским?" и он нанес удар: "Как много напора и темперамента при какой-то пустоте внутри!"

Неискренность, фальшь, душевная пустота... Какие еще более оскорбляющие, унижающие человеческое достоинство характеристики можно было пустить в оборот, чтобы нанести удар в самое сердце поэта! Ведь не случайно тоже по поводу поэмы было брошено словечко "хорошо-с" - подлый намек па якобы прислужничество Маяковского Советской власти.

В литературной борьбе вокруг поэмы "Хорошо!", произведения этапного не только в творчестве Маяковского, но и во всей советской литературе, проявили себя групповые пристрастия. Но в оценках поэмы "Хорошо!" отчетливо различимы и политические оттенки. Борьба шла за генеральное направление в развитии советской литературы, которое явственно обозначила поэма и которое не сразу и не всеми принималось в этом качестве.

Еще в связи со стихотворением "Последняя петербургская сказка" (1916) было замечено, что оно "наследует державную тему Пушкина и предвещает государственный, державный пафос Маяковского" (Ст. Лесневский). В поэме "Хорошо!" это предвестие воплотилось могуче, широко, звонко.

"Хорошо!" - сказал Маяковский революции, ее победоносному шествию, успехам в строительстве новой жизни, нового, социалистического государства. "Плохо!" - это он собирался сказать в другой поэме. Легко догадаться, что будь она написана, поэма "Плохо!" стала бы сатирой на отрицательные явления советской действительности двадцатых годов. Впрочем, эту задачу выполнили сатирические стихи Маяковского, его пьесы "Клоп" и "Баня".