"А что вы пишете?"

"Я должен писать на эту тему". Такой фразой Маяковский начинает статью "Как делать стихи?". Статьею он не ограничился. В середине двадцатых годов (особенно в 1926-м) им написано несколько стихотворений о поэзии, о поэтическом труде, "о месте поэта в рабочем строю". Юбилей Пушкина (125 лет со дня рождения), трагическая смерть Есенина, литературные распри, постоянные нападки критики... Все это вызывало горячий отклик и становилось предметом дискуссионных выступлений Маяковского на вечерах поэзии, многое вошло в стихи.

Необходимость высказаться оказалась столь настоятельной, в душе так накипело, что он, чтобы дать выход страстям, задумал написать роман, в котором хотел изобразить литературную жизнь и быт, борьбу школ и т. д. в середине двадцатых годов. Маяковский заключил с ГИЗом договор на этот роман, но увы, так и не написал его. Слишком рискованным было вторжение в собственную и своих друзей и недругов настоящую жизнь, чтобы не обжечься. Метафорическая стихотворная форма высказывания была ему способнее для воплощения этого серьезного замысла.

Пришла человеческая и творческая зрелость. Складывались в тезисы, в формулы взгляды на поэзию, на поэтику, на более широкие проблемы литературной жизни. И в то же время отбирали силы посторонние литературе групповая возня, неустроенный быт.

Правда, свой домашний быт Маяковский постепенно налаживал. Быт в чисто внешнем представлении. В конце апреля 1926 года он переехал в Гендриков переулок (ныне переулок Маяковского), где получил квартиру в доме 15 - четыре небольших комнатки.

И поскольку в эту же квартиру вселились Брики, комната в Лубянском проезде осталась за Маяковским как его рабочий кабинет. Оставить ее за собой удалось с превеликим трудом, с помощью Луначарского, писавшего соответствующие обращения в разные инстанции.

В четырехкомнатной квартире поэту принадлежала одна комната - с широкой тахтой и письменным столом. Смежная с нею была общей столовой или гостиной. Две остальные занимали Брики. Даже по тем временам условия жизни Маяковского не были роскошными. Но квартира 5 в доме 15 по Гендрикову переулку стала своеобразным клубом для многих писателей, журналистов, художников.

Однако работалось Маяковскому лучше у старой пристани - в Лубянском проезде. Человек общественный, умевший мобилизовать себя, сосредоточиться для работы над стихами в любых условиях, даже в окружении множества людей, он, конечно, нуждался и в покое, в одиночестве, и, наверное, чаще, чем это ему удавалось.

Там, в этой тихой и не очень уютной, но дающей возможность отвлечься от всех внешних раздражителей и неурядиц комнатке, в коммунальной квартире, рождались прекрасные поэтические строки. Там родилось стихотворение "Разговор с товарищем Лениным".

 Грудой дел,
 суматохой явлений
 день отошел,
 постепенно стемнев.
 Двое в комнате.
 Я
 и Ленин -
 фотографией
 на белой стене.

Вот эта фотография над письменным столом, стоит только чуть поднять голову. Он всматривается в фотопортрет, и ленинские черты словно оживают: "Рот открыт в напряженной речи, усов щетинка вздернулась ввысь..." Этот фотопортрет, наверное, один из самых живых, удивительно удачно схвативших момент, уловивших динамику ленинского жеста, лаконично, уже в словесном варианте, воспроизведен Маяковским. И теперь, глядя на него, мы видим и ощущаем то, что увидел и ощутил поэт: "...в складках лба зажата человечья, в огромный лоб огромная мысль".

Маяковский увидел проходящие "под ним" тысячи людей, лес флагов, вздетые кверху руки... И вот самое личное: "Я встал со стула, радостью высвечен, хочется - идти, приветствовать, рапортовать!"

Удивительно: несмотря на столь, казалось бы, казенное слово - "рапортовать", несмотря на содержание этого "рапорта", целиком посвященного трудным будничным делам государства - добыче угля и руды, борьбы с нищетой, с кулаками, волокитчиками, подхалимами, сектантами и пьяницами, - стихотворение звучит на высокой лирической ноте. Оно покоряет своею душевной открытостью, очень достойно, без прямых признаний, но и с обезоруживающей искренностью выраженной любовью к Ленину.

...В коммунальной квартире на Лубянке, где проживало, кроме него, пять семей, Владимир Владимирович быстро подружился с соседями. Соседи примирились с его громким голосом и частыми телефонными звонками, шумными разговорами в его комнате и табачным дымом, валившим из раскрытой настежь двери. Он быстро приручил к себе детей, а школьницу Люсю надоумил учиться печатать на машинке. Люся и стала впоследствии профессиональной машинисткой, а пока училась, перепечатывала Владимиру Владимировичу стихи, "Клопа", "Баню".

А литературные обстоятельства между тем складывались так, что Маяковский почувствовал необходимость выступить со статьей "Как делать стихи?", написать стихотворения - страстные, полемически острые, - "Сергею Есенину", "Разговор с фининспектором о поэзии", "Послание пролетарским поэтам" и некоторые другие.

В статье "А что вы пишете?", опубликованной 28 мая 1926 года в "Красной газете", Маяковский резко ополчился на халтуру. "Качество писательской продукции... чрезвычайно пошатнулось, понизилось, дискредитировалось", - пишет он, жалуясь на скверную постановку литературного дела вообще, на издательскую практику, на потерю связи с читателями. Он напоминает о квалификации писателя, поэта и что именно этому посвящена его статья "Как делать стихи?". Вспоминает П. Лавут:

"- Меня приводит в бешенство "литературное поповство", "вдохновение", - говорил Маяковский, выступая перед большой аудиторией, - длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев. От поэтов не продохнуть. Среднее мясо их стихов ужасно. Стихотворное наводнение выходит далеко за пределы литературных интересов. Эти стихи уже не стихи, а "стихийные бедствия". Они вредны для организации молодого сознания. В результате в магазинах ни одной книжки стихов не берут..."

Так что стихи о стихах появились совсем не случайно.

Был и внешний повод. Стихотворение "Марксизм - оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот!" - написано как прямой отклик на дискуссию в журнале "Журналист" - "Наша критика и библиография" (1926).

Конечно, стихотворение "Четырехэтажная халтура" написано в 1926 году, когда "ствол" литературы уже начал пускать мощные побеги в поэзии, ведь ее прежде всего имел в виду Маяковский. Но на книжный рынок вместе с этим хлынул огромный поток стихотворной серятины, хотя издательское дело было еще как следует не налажено. А Маяковскому да и другим серьезным поэтам издать книги было совсем не просто. И в издательской политике эстетический критерий нередко подменялся вульгарно-социологическим.

Социологический схематизм (вульгарный социологизм) В. Переверзева, В. Фриче получил распространение в подходе к текущей литературе и еще не имел должного осуждения. Наоборот, даже в более поздних работах, например, в статье Ц. Вольпе "Теория литературного быта" (1929) подвергается резкому разделению классовая и профессиональная культура: "Вопрос о личной культуре писателя, - говорится в статье, - в наше время есть вопрос о классовой культуре, а не о профессиональной".

Вряд ли надо специально напоминать о том, что классовые позиции Маяковского не только были четко заявлены, но они исповедовались как один из принципов веры.

Тем не менее, и в статье "Как делать стихи?", и в нескольких стихотворениях 1926 года он акцентировал внимание на поэтике, на мастерстве, на профессиональном подходе к литературе, к поэзии, страстно доказывая, что работа эта требует огромной затраты сил и энергии.

Самым ярким документом в борьбе за качество является стихотворение "Разговор с фининспектором о поэзии". Этот "деловой" разговор превратился в поэтический трактат о призвании, о мастерстве, о труде поэта. Замечательно здесь соединение чисто деловой, даже утилитарной сущности некоторых фрагментов стихотворения с высоким строем души поэта, которое находит выражение в нем как в целом.

Сначала о деловой стороне.

Поездки Маяковского по стране требовали больших расходов, на его полном или неполном иждивении находились Брики, он помогал матери и сестрам и поэтому часто нуждался в деньгах. И, естественно, всякие незаконные вычеты и взимания с гонораров вызывали протест. К тому же он был щедр, даже расточителен, мог швыряться деньгами, когда они у него были.

Бестактные люди нередко в записках или устно спрашивали его о заработках, распространяли всяческие небылицы о фантастических гонорарах за книги и выступления.

П. И. Лавут, организатор вечеров и выступлений Маяковского, ведавший денежными делами по этой части, утверждает, что иногда во время поездок по городам поэт не только ничего не "зарабатывал" на выступлениях, но и вкладывал свои деньги. Зато Маяковский настаивал на гонораре в тех случаях, когда считал это справедливым. Он воевал с теми людьми, которые не считали поэтический труд профессией. Сами же деньги имели для него условную ценность. Когда они были, поэт помогал товарищам, щедро оплачивал услуги, словом, проявлял необычайную широту натуры. Во ВХУТЕМАСе постоянно помогал двум-трем нуждающимся студентам.

Отвечая на вопросы о заработках, он говорил:

- Я получаю меньше, чем... следовало бы. Расходы все съедают. Учтите: болезни, срывы... переносы, отсутствие сборов - тогда почти убыток... Почему я люблю получать деньги? Деньги существуют, пока они представляют собой какое-то мерило. Меня никто на службе не держит, не премирует, у меня свободная профессия. Чем дороже оплачивается мой труд, тем приятнее: значит, больше ценят то дело, которым я занят... Я работаю не меньше любого рабочего. Отпуском ни разу в жизни не пользовался. Брать с тех, кто может платить, - правильно. А то перестанут ценить. Я получаю гонорар, как за любой литературный труд. Кстати, не везде я его получаю. Очень часто я выступаю бесплатно: например, в Москве... на заводах и фабриках, в воинских частях, иногда в вузах.

Не один, по-видимому, разговор с фининспектором состоялся у поэта, прежде чем появилась потребность высказаться и о гонорарах и удержаниях, а также и о "месте поэта в рабочем строю".

Вслед за стихотворением "Разговор с фининспектором о поэзии" было написано "заявление" Маяковского "В Мосфинотдел фининспектору 17-го участка" (а затем "дополнение" к этому заявлению), где поэт в строго деловой форме, с цифровыми выкладками объясняет, почему сумма налога, об уплате которого он получил извещение, несправедлива, завышена (перед этим фининспектор посетил Маяковского на дому и осмотрел его "имущество").

По пунктам, с исключительной педантичностью Маяковский объясняет, почему он не подал декларации о заработках, каких расходов требуют поездки за границу, поездки по городу, оплата работы машинисток, бумага, материалы для живописи и т. д. и т. п. Со скрупулезной точностью подсчитываются все расходы, вплоть до телефона и взноса в профсоюз.

Написанное по канонам канцелярской стилистики, это заявление заканчивается так: "Прошу принять во внимание указанное мной в заявлении и снизить обложение до норм, просимых и доказываемых мною". И добавляет: "Всякое иное решение в корне подорвет мою работу".

Но самое замечательное то, что Маяковский, в конце, ссылается на свои "работы": "Как делать стихи?", "В мастерской стиха", "Разговор с фининспектором о поэзии". Дескать, читайте, дорогие товарищи, финансовые работники, вникайте, постарайтесь понять, что такое поэтический труд, сколько на него тратится "сердца и души", что не учитывается никакими обложениями и скидками, и что он значит в жизни общества.

 Поэзия - 
 та же добыча радия. 
 В грамм добыча, 
 в год труды. 
 единого слова ради
 тысячи тонн 
 словесной руды. 
 Но как 
 испепеляюще 
 слов этих жжение 
 рядом 
 с тлением 
 слова-сырца. 
 Эти слова
 приводят в движение
 тысячи лет 
 миллионов сердца. 

Стихотворение ли произвело неотразимое впечатление па финансистов, статья ли "Как делать стихи?" или логические выводы и цифровые выкладки заявления Маяковского, но районная налоговая комиссия согласилась, что "заработок плательщика связан с большими производственными расходами", и несколько снизила сумму, подлежащую обложению налогом.

Он не обожествлял поэзию и поэтический труд. "Поэзия любит в мистику облекаться, говорить о вещах едва касаемо". Этому Маяковский грубо противопоставлял агитацию в стихах за покупку облигаций выигрышного займа. Он не придавал поэзии значения некого таинства, не накидывал на нее флер романтической загадочности, но в то же время сознавал: "- Поэзия - вся! - езда в незнаемое". И опять: "Труд мой любому труду родствен". И показывает, как тяжек этот труд, беря в сравнение деловые, каждому понятные производственные термины (вексель, тариф, накладные расходы, баланс, проценты, пени), даже цифры ("тысячи тонн словесной руды", "рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль"). Поэт нарочито огрубляет свой "Разговор", ведет его как бы на сугубо деловой, утилитарной основе, ведь его собеседник (и оппонент) - фининспектор.

Однако так кажется лишь поверхностному взгляду. Деловая лексика не должна вводить в заблуждение относительно взгляда Маяковского на поэзию, не должна и не может принизить значительности, высокого общественного и поэтического смысла стихотворения.

Деликатно разъясняя фининспектору "явление рифмы", поэт не забывает сказать, что его цель - не какое- нибудь "лампа-дрица-ца" к слову "отца", а "рифмы, чтоб враз убивали нацелясь", рифмы, которых и осталось-то, может быть, "пяток" и которые находятся с великими усилиями.

"Труд мой любому труду родствен", - утверждает Маяковский. Но вместе с тем он ^Отнюдь не склонен преуменьшать значение и результаты этого труда, он сознает себя не только "слугой" народа, но и его "водителем". Ни больше ни меньше.

И вот эта роль - выразителя силы и воли класса, "слуги" его и "водителя", "двигателя пера" - эта роль необычайно трудна. "Машину души с годами изнашиваешь", - уже внешне спокойно объясняет Маяковский, продолжая свой диалог не как поэт с фининспектором, а как человек с человеком. "Все меньше любится, все меньше дерзается..." - и дальше с еще большей проникновенностью - насчет "амортизации сердца и души".

Деловой разговор о налогах, заработках и расходах переместился в такую личную сферу, когда делаются самые сокровенные признания. Признания, естественно, не только фининспектору, ведь это уже разговор человека с человеком, поэта - с читателем. И только просьба поэта подвести его "посмертный баланс" снова возвращает нас к начальной теме разговора. Отсюда начинается патетическая концовка стихотворения, замечательные строки о поэте, как "должнике вселенной", которые часто цитируются, о личных "долгах" Маяковского перед "Бродвейской лампионией", перед "небесами" грузинского села Багдады, перед Красной Армией и "перед вишнями Японии" - словом, "перед всем, про что не успел написать".

А в обращении к фининспектору интонация убеждения сменяется интонацией повелительной, интонацией требовательной: "...высчитав действие стихов, разложите заработок мой на триста лет!" Патетика финала достигает высшей точки в страстном утверждении: "И сегодня рифма поэта - ласка и лозунг, и штык, и кнут".

Не слишком ли высокая нота для концовки стихотворения, где шел деловой разговор, разговор о налогах, тарифах, балансах и т. д.? Пожалуй - да. И Маяковский снова вводит стихотворение в полемическое русло, он - последнею строфой - выпускает жало иронии: если вы считаете поэзию несерьезным делом, игрой, пользованием "чужими словесами", то - "вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!"

"Товарищи" - это не к одним фининспекторам, это и к тем, кто прочтет в стихотворении только о налогах и тарифах, о заработках и расходах и больше ничего. Мол, вам это кажется недостойным поэта, слишком бытовым, меркантильным делом? Так, может, и поэзия - явление такое же заурядное? И если кто так думает, то, пожалуйста, попробуйте сами, я не возражаю.

Маяковский считал, что стихотворение "Разговор с фининспектором о поэзии" посвящено "ощущению квалификации", но содержание его выходит за эти рамки. Однако "ощущение квалификации" нашло выражение в ярких пластических, навсегда запоминающихся образах.

"Разговор с фининспектором о поэзии" "технологической" сутью смыкается со статьей "Как делать стихи?". В начале ее Маяковский говорит о том, что ему не раз приходилось на различных диспутах "если не разбивать, то хотя бы дискредитировать старую поэтику". Это вызывало недоумение и критику:

- Вы только разрушаете и ничего не создаете! Старые учебники плохи, а где новые? Дайте нам правила вашей поэтики! Дайте учебники!

Понимая, что халтурщиков, дельцов и пролаз никакими учебниками не сделаешь поэтами, что "наставления" по писанию стихов и прозы - полная чушь, Маяковский решил поделиться своим опытом "делания" стихов как практик.

Его возмущала книга Г. Шенгели "Как писать статьи, стихи и рассказы": это все равно, как если бы ЦК швейников издал трактат о том, как вышивать аксельбанты лейб-гвардии его величества полка.

- Зачем нужна такая затхлая книга? - негодовал он. - По моему мнению, это сюсюканье интеллигента, забравшегося в лунную ночь под рояль и мечтающего о вкусе селедки.

Нелепостью метафоры Маяковский подчеркивал нелепость книги - пособия по написанию стихов и прозы.

Полемика с Шенгели приобрела резкий характер. В правдинской аудитории, где поэт выступал перед рабкорами, не все были согласны с критикой книги, а Маяковский, распаляясь, потрясая книгой, говорил, что это - шарлатанское предприятие, и вычитывал из нее наиболее одиозные места в доказательство.

Шенгели, не рискуя вступать в полемику с Маяковским по существу своей книги, наносил удары обидчику в докладах, специально посвященных творчеству поэта. Затем он выпустил брошюру "Маяковский во весь рост".

Брошюра Шенгели, как человека в общем эрудированного, отнюдь не постороннего литературе, была в высшей степени пристрастной, содержавшей в себе резкие, даже грубые и абсолютно необоснованные нападки на Маяковского, откровенную брань. Чувство мести возобладало над разумом. Шенгели стремился во что бы то ни стало опорочить поэта, не подозревая, что он кладет голову в пасть льва.

"Приговор", который произнес Маяковскому Шенгели в брошюрке, изданной на собственные средства, но под маркой издательства Всероссийского союза поэтов, гласил:

"Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, - он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него".

И это написано о Маяковском в 1927 году, когда поэт был в расцвете сил, когда завершил свое великое творение - поэму "Хорошо!".

На одном из докладов, прочитанных в Академии художественных наук, с Шенгели вступил в полемику профессор Сакулин и решительно разбил все построения докладчика, так что, по отчету "Вечерней Москвы", Маяковский "был возрожден в полном блеске", и газетный отчет назывался так: "Поверженный и возрожденный Маяковский". В аудитории были еще желающие скрестить мечи с докладчиком, но только позднее время не позволило продолжать полемику.

"Лев" не заставил себя долго ждать, ответ прозвучал в стихотворении "Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели". Но здесь Маяковский придает полемике широкий общественный характер, уходя от специфических литературных вопросов, здесь ставится вопрос о воспитании молодежи, о воспитании личности.

А статью - в отличие от Шенгели - поэт сориентировал на современность. Но вкупе - в стихах и выступлениях - Маяковский нанес по Шенгели такой силы удар, что почтенный ученый надолго стал предметом издевательских реплик и насмешек в литературной среде, почти нарицательным типом.

Читателя может смутить название статьи Маяковского - "Как делать стихи?". Наивный читатель, пожалуй, будет искать в ней ответ на впрямую поставленный вопрос. Но такого ответа статья не содержит. Автор не раз дает это понять: "Никакого научного значения моя статья не имеет"; "...я не даю никаких правил для того, чтобы человек стал поэтом, чтобы он писал стихи". В этой статье как раз дано "ощущение квалификации", дан пример - в помощь начинающим, показано умение "разбираться в собственном производстве, воспитать в себе чувство отбора, знать, при каких условиях стихотворный выстрел достигает цели, попадает в цель".

- Вы спросите (спрашивали!), как делать стихи? Могу рассказать (и показать!), как это делаю я. Но это - не рецепт для других. Общих правил вообще нет. Поэтом называется человек, который именно и создает эти самые поэтические правила, - так бы мог ответить и так примерно отвечал Маяковский на вопросы по поводу статьи "Как делать стихи?".

Он, возможно, встречал у Гейне: "Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, кто это сделал вторым, был обыкновенным болваном". Маяковский переводит сравнение (может быть, что оно возникло и независимо ни от кого) в вещно-цифровой ряд: "Человек, впервые сформулировавший, что "два и два четыре" - великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они складывали неизмеримо большие вещи, например, паровоз с паровозом, все эти люди - не математики".

Таким способом Маяковский доказывает: 80 процентов рифмованного вздора редакторы печатают потому, что "или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна".

Маяковский уточнял, что создание правил - не цель поэзии, они создаются по требованию жизни, их выдвигает жизнь.

"...Революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, - пишет он, - жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: "идеал", "принципы справедливости", "божественное начало", "трансцендентальный лик Христа и Антихриста" - все эти речи, шепотком произносимые в ресторанах, - смяты. Это - новая стихия языка. Как его сделать поэтическим? Старые правила с "грезами, розами" и александрийским стихом не годятся. Как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?

Плюнуть на революцию во имя ямбов?

 Мы стали злыми и покорными, 
 Нам не уйти. 
 Уже развел руками черными 
 Викжель пути.

(З. Гиппиус)

Нет! Безнадежно складывать в 4-стопный амфибрахий, придуманный для шепотка, распирающий грохот революции!

 Герои, скитальцы морей, альбатросы, 
 Застольные гости громовых пиров, 
 Орлиное племя, матросы, матросы, 
 Вам песнь огневая рубиновых слов.

(Кириллов)

Нет!

Сразу дать все права гражданства новому языку: выкрику - вместо напева, грохоту барабана - вместо колыбельной песни:

 Революционный держите шаг!

(Блок)

 Разворачивайтесь в марше!

(Маяковский)

Мало того, чтоб давались образцы нового стиха, правила действия словом на толпы революции, - надо, чтоб расчет этого действия строился на максимальную помощь своему классу.

Мало сказать, что "неугомонный не дремлет враг" (Блок). Надо точно указать или хотя бы дать безошибочно представить фигуру этого врага.

Мало, чтобы разворачивались в марше. Надо, чтоб разворачивались по всем правилам уличного боя, отбирая телеграф, банки, арсеналы в руки восстающих рабочих.

Отсюда:

 Ешь ананасы, 
 Рябчиков жуй, 
 День твой последний приходит, буржуй... 

(Маяковский)"

Прекрасно!

Маяковский предложил критикам разобраться, на основании каких правил все это сделано. Он показал, что новые правила, новый подход, новый отбор диктуются жизнью и на этом основании утверждал, что новизна в поэтическом произведении обязательна, новизна содержания непременно влечет за собою новизну форм ее художественного воплощения. И здесь же Маяковский сделал чрезвычайно важное уточнение, особенно важное для тех, кто представлял (и представляет) его только отрицателем и разрушителем старой культуры:

"Новизна, конечно, не предполагает постоянного изречения небывалых истин. Ямб, свободный стих, аллитерация, ассонанс создаются не каждый день. Можно работать и над их продолжением, внедрением, распространением".

Маяковский едко высмеял некоего Степу, у которого "в стихах Коминтерна топот..." и который "творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм". Тут одновременно сатирическая стрела пущена и в критиков, ибо квалификацию, которая следует из дальнейших строк стихотворения, могли придумать только они: "У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка - мамаша их, а папаша - рабочий и крестьянин сразу."

Маяковский еще и еще раз подчеркивает, что смысл его статьи не в рассуждении о готовых образцах или приемах, а в попытке раскрытия самого процесса поэтического производства.

Но сосредоточивая внимание на поэтической работе как производстве, нарочито огрубляя ее процесс, он утверждал, что "сущность современной работы над литературой не в оценке с точки зрения вкуса тех или иных готовых вещей, а в правильном подходе к изучению самого производственного процесса".

Опять эта подстановка лефовского "производства" вместо искусства.

Маяковский объявляет войну халтуре, стихотворческой серятине и в то же время отказывается судить о "готовых" произведениях с точки зрения вкуса, все внимание уделяя деланию стиха... Над поэтом тяготеет лефовский лозунг поднятия искусства "до высшей трудовой квалификации". Леф еще путается в ногах, еще напоминает о себе в теоретических высказываниях, хотя поэзии "шаги саженьи" обгоняют и опровергают его тупиковые догмы.

В "Послании пролетарским поэтам" Маяковский сказал о себе: "Я по существу мастеровой, братцы..." - и призвал поэтов работать до седьмого пота над поднятием количества, над улучшением качества, словно речь шла не о поэзии, а о выпуске товаров ширпотреба. И это опять в духе лефовской "трудовой квалификации". Но в этом же стихотворении проникновенно выражена забота о душе поэта. Обращаясь к коллегам, он почти просит: чтоб "не обмелели ваши души..." Это уже не по Лефу, или, как сказано в другом стихотворении, - "не по службе, а по душе".

Но именно "по службе" Маяковский уделяет в статье большое внимание "производственной" стороне "делания" стихов, когда он говорит о предварительных поэтических заготовках (рифмах, размерах, аллитерациях, разной ясности и мутности темах), уверяя, что на заготовки у него уходит от 10 до 18 часов в сутки, и о записных книжках, как одном из главных условий творческой работы.

От 10 до 18 - сказано не для красного словца. Он "работал" всегда, во всякое время, даже когда просто разговаривал с кем-то. Имея гениальное лингвистическое чутье, Маяковский не пропускал ни одного слова, названия, фамилии, примечательных хоть какой-нибудь смысловой, фонетической или грамматической неординарностью. К фамилии художника Комарденкова тотчас же находилась рифма "морденка". Услышав слово "боржом", он начинал спрягать его как глагол: "Мы боржом, вы боржете, они боржут". Или "стукал лбами" созвучные прилагательные: "водосточный - восточный - водочный". Услышав незнакомое слово, докапывался до смысла.

Рассказывал Асеев:

- Асейчик, что такое шерешь?

- Шерешь - это молодой утренний ледок на лужах...

- А откуда оно пошло? Может быть, от "шуршать"?

- Возможно, и так. А где вы его, Володечка, взяли?

- Да вот у вас там в стихе - "пробиваясь сквозь шерешь синий".

- Ну да, ледок; он у меня от бабки в наследство остался; это она говорила: "Еще утка шерешу не хватила", то есть еще ранних заморозков не было.

- А зачем утке хватать шерешу?..

Он стремился преодолеть разрыв между литературным и бытовым языком. Может быть, поэтому и неологизм иногда извлекал из бытовых ситуаций.

Записные книжки были лабораторией. Туда заносились рифмы, строчки, слова, метафоры, строфы, беловые варианты стихотворений, адреса, телефоны, другая необходимая информация. С 1917 по 1930 год у Маяковского накопилось 73 записных книжки.

А некоторые стихотворения, как признавался сам Маяковский, сделаны им "наизусть", то есть сложились в уме в результате "вышагивания", "выборматывания". Тогда они почти в готовом виде ложились в записную книжку или прямо на лист чистой бумаги.

И уж коли зашла речь о записных книжках, то как не сказать о том, что они заполнены множеством рисунков поэта, среди которых большое место занимают шаржи. Шаржи, карандашные портреты Маяковского высоко оценивали художники. - В нескольких штрихах, часто набросанных наспех, где-нибудь во время заседания, беседы, даже чаепития, Владимир Владимирович умел запечатлеть не только сходство, но и характер человека. У него есть шаржи на Горького, очень смешные шаржи на самого себя. Маяковский нисколько не стеснялся показывать себя в кривом зеркале. Рисовать он любил.

А рабочие "сюжеты" иногда были похожи на шутку. Еще один из рассказов Асеева:

- Асейчиков! Продайте мне строчку!

- Ну, вот еще, торговлю затеяли!

- Ну, подарите, если забогатели. Мне очень нужна!

- Какая же строчка?

- А вот там у вас в беспризорном стихе: "от этой грязи избавишься разве".

- А куда вам ее?

- Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!

- Ладно, берите, пользуйтесь.

Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке.

А однажды Олеша предложил Маяковскогу купить у него рифму: медикамент - медяками. Маяковский не задумываясь дал ему рубль. Олеша удивился, почему так дешево.

- Потому что говорится медикамент с ударением на последнем слоге, - пояснил Маяковский.

- Тогда зачем вы вообще покупаете? - снова удивился Олеша.

- На что-нибудь пригодится...

"Производственные" моменты все же не заслоняют от поэта главного - наличия "задачи - обществе", целевой установки и т. д. Но и об этом главном говорится на деловом языке "производства".

Маяковский-теоретик отстает от Маяковского-поэта. Но, теоретизируя в стихах, он не всегда рассудителен. Одно дело, когда Маяковский предлагает "для любви и для боя -марши", игнорируя разделение на - "гром" и на "шепот". Другое дело вот это, когда никакое умение само по себе не поможет, когда от поэта требуется нечто большее:

 Мало знать 
 чистописаниев ремесла, 
 расписать закат 
 или цветенье редьки. 
 Вот 
 когда 
 к ребру душа примерзла,
 ты 
 ее попробуй отогреть-ка!

Маяковский-поэт связывает в одно нераздельное целое "стихов сорта" и любовь. "Я меряю по коммуне стихов сорта..." - говорит он. Но что такое коммуна в его представлении? Это - любовь, страсть души, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, опять же в его представлении (и это святая вера!) - "огромная высота", что коммуна - "глубочайшая глубина"!

Тут чувственный образ заполняет все пространство стиха, побеждает поэзия, побеждает "внеутилитарная эстетика", которая Арватовым, Бриком и другими лефовцами расценивалась не иначе, как лабораторная, а на самом деле оказывалась единственно "законной".

Вступая в поэму "Владимир Ильич Ленин", Маяковский дал ясно понять, почему он начинает "про Ленина рассказ", связав это со своим внутренним состоянием после смерти вождя, с тем, что "резкая тоска стала ясною осознанною болью". Не утилитарная задача, понятая по-лефовски, а состояние души, внутренний порыв привели его к поэме о Ленине, к немедленному желанию воплотить зревший в уме замысел.

Стихотворения, посвященные литературным нравам и литературной критике, статья "Как делать стихи?" обнаружили "литературный" крен в творчестве Маяковского. Жизнь обратила его к этим темам.

Конечно, не случайно в статье "Как делать стихи?" он раскрывает свою лабораторию, показывает свой опыт на примере стихотворения "Сергею Есенину". Не только потому, что оно - одно из самых последних к тому времени. Для Маяковского - в этой статье, в это время - оно имело принципиальное значение. В поэзии есть халтурщики, есть "не имеющие ничего, окромя красивого почерка". А тут - Есенин. Поэт, как говорят, милостью божьей. Его смерть - факт литературный. "В горле горе комом..." И даже больше того. Прочитав в газете предсмертные строки поэта:

 В этой жизни умирать не ново, 
 Но и жить, конечно, не новей, -

Маяковский понял, "скольких колеблющихся этот сильный стих, именно - стих, подведет под петлю и револьвер". Стало быть, смерть Есенина, его предсмертные стихи стали фактом не только литературным, но и общественным.

Маяковский и Есенин - современники. Пути этих двух крупнейших русских поэтов не раз пересекались, и их взаимоотношения складывались не просто. Познакомились они еще до революции. Это было (по рассказу В. Каменского) на званом ужине у Федора Сологуба. После выступления Маяковского хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.

И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубашке, с пунцовым поясом.

Это был Сергей Есенин.

Слегка нараспев он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, березках.

Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.

А когда стали просить еще, заявил:

- Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.

- Да вы не ломайтесь, парень, - пробасил Маяковский, - не ломайтесь, миленок, тогда и у вас будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук в аршин.

Сам Маяковский пишет про маскарадный костюм Есенина: "Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:

- Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.

Что-то вроде:

- Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... мы уж как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной...

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки- гребешки бросите!

Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться".

Квартира Сологуба была не первой, где к тому времени побывал Есенин. Блок видел его у Мережковских - в том же одеянии, в том же амплуа пасторального персонажа. Но Есенин все равно всем понравился, играл он свою роль талантливо, да и стихи были прекрасные, свежие, нежные, как первая зелень на лугах.

Бурлюк, разглядывая юного поэта, спросил:

- А почему вы бываете в салонах?

- Глядишь, понравлюсь, - хитро улыбнулся Есенин, - меня и в люди выведут.

"Есенин мелькал" - пишет Маяковский. Какие-то эпизодические встречи были между ними в эти годы. Но "плотно" они впервые встретились после революции у Горького, в Петрограде. Маяковский "со всей врожденной неделикатностью" заорал:

- Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!

Есенин озлился и пошел задираться.

На Есенина в годы войны оказали сильное влияние идеи литературной группы "Скифы", нашедшие отражение в творчестве поэта. Может быть, отголосок этих идей можно услышать в эпизоде, рассказанном Н. Полетаевым.

Есенин приставал к Маяковскому и, чуть не плача, кричал ему:

- Россия моя, ты понимаешь - моя, а ты... американец! Моя Россия!

На что сдержанный Маяковский отвечал иронически:

- Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!

Есенин скоро отошел от скифства, принимавшего все более эсеровскую окраску, отошел в сторону Горького.

Маяковский говорит о стихах Есенина, "которые не могли не нравиться", и о том, что поэт "выбирался из идеализированной деревенщины", что вокруг него разросся имажинизм, с которым пришлось воевать.

Дальнейший этап взаимоотношений окрашивается яростной полемикой между футуристами и имажинистами. Имажинисты, к которым примкнул и которых представлял Есенин, почти в каждом номере своего журнала "Гостиница для путешествующих в прекрасном" нападали на Маяковского, на футуристов, те отвечали не менее резко.

Диспут между ними в ноябре 1920 года в Политехническом (под председательством Брюсова), о котором уже рассказывалось, был одной из ярких вспышек неутихавшей междоусобицы. Неприятие Маяковского имажинистами шло прежде всего по идеологической, содержательной стороне поэзии.

Но вот что странно: Есенин долгое время был убежден в отсутствии образности у Маяковского, говорил даже, что у него "нет ни одного образа". Дело тут не столько в предубеждении и групповой неприязни, сколько в разном понимании характера образности. На этой же почве Есенин отказывал Маяковскому в новаторстве.

- Маяковского я считаю очень ярким поэтом, но лишенным духа новаторства: он весь идет от Уитмена. А главное: у него нет поэтического мироощущения.

Если принять на веру это воспоминание И. Розанова, то Есенин в одном высказывании противоречит себе: может ли яркий поэт не иметь поэтического мироощущения? Ясно тут одно, что все оценки как с той, так и с другой стороны, окрашены в тона полемики, и принимать их за окончательные нельзя.

Надо, правда, сказать, что в ходе полемики Маяковский проявлял большую сдержанность и большую терпимость по отношению к Есенину как к поэту и человеку, утверждал, например, что из группы имажинистов останется он один, отзывался на каждый его жест для сближения.

На нашумевшем вечере под лозунгом "Чистка советской поэзии" (1922) Маяковский сказал несколько сочувственных слов о Есенине, который присутствовал в зале, хотя имажинисты приняли решение бойкотировать "чистку". В этом же году они вместе выступали на вечере, сбор с которого шел в помощь голодающим Поволжья. В октябре 1923 года вместе выступали на вечере, посвященном началу занятий Литературно-художественного института.

Вспомним также и переговоры о сотрудничестве Есенина в журнале "Леф".

В последние годы встречи двух поэтов "были элегические, без малейших раздоров". Есенин отходил от имажинизма. Маяковскому это нравилось. Он заметил также у Есенина чувство некоторой зависти к поэтам, "которые органически спаялись с революцией", заметил явную симпатию к лефовцам. Есенин заходил к Асееву, звонил Маяковскому.

К этой, "элегической" поре взаимоотношений двух поэтов относится их встреча в Тифлисе, о которой вспоминает Ник. Вержбицкий. Маяковский приехал в Тифлис в конце августа 1924 года, совершая маршрутную поездку: Севастополь - Ялта - Новороссийск - Владикавказ - Тифлис. В эти же дни появился в Тифлисе и Есенин, заехавший сюда из Баку. Вместе с Вержбицким они навестили Маяковского в гостинице "Палас". Поэты встретились вполне дружелюбно.

- Из Москвы? - спросил Маяковский.

- Почти...

- Бежали из столицы?

- От себя! - ответил Есенин.

После краткого обмена заграничными впечатлениями (оба как раз совершили поездки на Запад, Есенин даже в Америке побывал), еще больше расположились друг к другу, хотелось продлить встречу и, по предложению Есенина, поехали в тифлисские бани с серными ваннами. Здесь, лежа на каменных диванах, они испытывали на себе весь обширный ритуал восточного массажа и затем погрузились в бирюзовые волны мраморного бассейна. Сюда же им подали крепкий "ширинокий" чай с индийским перцем, имбирем и с вареньем из лепестков розы. Все располагало к благодушию и доброжелательству.

После серных ванн направились к духан "Симпатия" на Пушкинской, со стенами, покрытыми темным лаком, сквозь который проступали портреты великих: Пушкина, Руставели, Колумба, Шекспира... Маяковскому портреты не понравились. Он рассказал своим спутникам о художнике самородке Вано Ходжабегове, дворнике, умершем с метлой в руках. Его замечательные рисунки находятся в городском музее. А при жизни он продавал их по полтиннику...

- А Нико Пиросманишвили! - все больше вдохновлялся Маяковский. - Это был простой уличный кинто, уличный торговец... За кварту вина на куске клеенки или листе кровельного железа он мог написать пейзаж или портрет торговца, а заодно и вывеску для его заведения! Пиросманишвили умер от голода, в сыром подвале, одинокий...

Праздничное настроение этого дня, однако, не разрушалось набегавшими время от времени тучками грустных воспоминаний. Поэты поднялись на фуникулере на Мтацминду. По их разговорам, репликам (как они запомнились Ник. Вержбицкому) видно было, что оба настроились на волну добродушного юмора.

- Может быть вы, Владимир Владимирович, и эту гору снесете, чтобы удобнее было ставить вашу "Мистерию"? - спросил Есенин, намекая на то, что как раз в это время Маяковский вел переговоры с режиссером Марджановым насчет постановки пьесы под открытым небом, на склонах годы Давида, или, может быть, имея в виду строки из стихотворения "Владикавказ - Тифлис", где говорится, что "для стройки" - "если Казбек помешает - срыть!".

- Конечно, сроем, если понадобится, - невозмутимо ответил Маяковский.

После, в том же шутливом тоне, Есенин попросил подождать сносить гору, и Маяковский так же невозмутимо обещал подумать, сказав, что, может быть, и оставит ее в покое.

Постояли у могилы Грибоедова.

Вечером уже, после бильярда, произошел весьма примечательный разговор.

- Между прочим, читал я ваше "Юбилейное", - сказал Есенин, обращаясь к Маяковскому. - Там у вас есть кое-что про "балалаечника"... (Строки про Есенина: "но это ведь из хора! Балалаечник!" - А. М.) Простите, но я этого на себя не принимаю... Хотя, вместе с тем, и обижаться не хочу. Дело вкуса.

И Есенин тут же прочитал только что написанное стихотворение "На Кавказе", где есть такие строки:

 Мне мил стихов российский жар. 
 Есть Маяковский, есть и кроме, 
 Но он, их главный штабс-маляр, 
 Поет о пробках в Моссельпроме.

Кроме Маяковского, в стихотворении назван еще только один поэт - Клюев. Воспринимая имя Маяковского в прямой связи с первой строкой и учитывая, что про "других" сказано уничижительно ("Бумаги даже замарать и то, как надо, не умеют"), можно предположить: Маяковского Есенин считал первым поэтом среди своих современников, хотя при этом решительно не принимал и не оправдывал его рекламно-агитационных стихов. Поэтому он и не постеснялся прочесть стихотворение Маяковскому.

Прослушав Есенина, Владимир Владимирович не стал задираться, все понял, улыбнулся и тихо сказал: "Квиты"...

Есении, однако, не счел, что квиты, он, как и Маяковский, был неплохой актер, и, напустив на лицо грустное выражение, заговорил:

- Да... что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба! Никуда не денешься из алфавита!.. Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось, всего две буквы отделяют от Пушкина. (Здесь Есенин имеет в виду строки из "Юбилейного", обращенные Маяковским к Пушкину: "После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ". - А. М.) - И после паузы: - Только две буквы! Но зато какие - "НО"!

Раздался оглушительный хохот... Смеялся Маяковский. Он умел ценить юмор, острое слово, он никогда не обижался на шутки и остроты по его адресу, на эпиграммы, шаржи, карикатуры, фельетоны. Известный эстрадный конферансье Н. П. Смирнов-Сокольский постоянно прохаживался по нему в своих фельетонах, и Маяковский мирился с этим. В Театре сатиры шла комедия "Таракановщина" - на литературные темы. В поэте Константине Константиновиче Московском все узнавали Маяковского. Владимир Владимирович смеялся со всеми. И на этот раз он не только не обиделся, но вскочил и расцеловал Есенина.

Так и прошла эта замечательная встреча, может быть, самая светлая встреча двух великих поэтов с такой разной судьбой и с таким удручающе, печально одинаковым концом.

А последний раз они встретились у кассы Госиздата. Об этом у Маяковского осталось тяжкое воспоминание.

Он увидел перед собой "человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь".

Видимо, сразу после этой встречи он пришел к Асееву, взволнованный, потрясенный.

- Я видел Сергея Есенина, - с горечью сказал Маяковский, - пьяного! Я еле узнал его. Надо, Коля, как-то взяться за Есенина. Попал в болото. Пропадет. А ведь чертовски талантлив.

Маяковский признает, что все его разговоры с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться, что его губит "среда" и т. д., остались разговорами.

И этот разговор не имел последствий. Жило, видно, убеждение, что за Есениным смотрят его друзья. Но окружение Есенина не столько помогало поэту преодолеть душевную депрессию, сколько усугубляло ее. Впрочем, как и ближайшее окружение Маяковского.

Прав, очень прав писатель Н. Никитин, сказавший о Есенине, что "истинной дружбы и, быть может, истинной любви, как он ее понимал, мне кажется, ему не хватало". Без каких-либо оговорок, и в не меньшей степени, эти слова можно отнести и к Маяковскому, особенно в последний период его жизни. Тем более жаль, что он не сделал никакого жеста, чтобы уберечь Есенина от гибельного шага.

Есенин в это время искренне тянулся к новому, к "Руси Советской", и это не могло не импонировать Маяковскому. Казалось бы, вот-вот могли наладиться деловые, творческие, товарищеские отношения... Со стороны Маяковского было искреннее стремление к взаимопониманию, и его действительно волновала судьба Есенина.

Уважение было взаимным, несмотря на все перипетии литературной борьбы и фехтовальные выпады с обеих сторон.

"Есенин в период недовольства имажинизмом просил меня помирить и свести его с Маяковским..." - писал Б. Пастернак.

"Из левых своих современников почитал Маяковского, - вспоминает о Есенине И. И. Старцев.

- Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, - говаривал он, - и многие о него споткнутся..."

В признании силы, значительности Маяковского тоже звучит отголосок соперничества и полемики. Они были оппонентами. Из песни слова не выкинешь. Оппонентом Есенина Маяковский выступил и после самоубийства поэта - в стихотворении ему посвященном. Прочитав его предсмертные строки, он безошибочно решил, что "никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь" и что "с этим стихом можно и надо бороться стихом и только стихом".

Потребность написать стихотворение подхлестнуло и то, что появились "мелкие стихи есенинских друзей", они вызывали "смех и раздражение". Противники, недруги Есенина, писали "поповские стихи". Не поднимались над уровнем "поповских стихов" и ораторских причитаний статьи, воспоминания, очерки и даже драмы о Есенине. Маяковский считал все это вредной чушью, все, начиная с Когана, который выводит марксизм из изречения Луки - "блохи все не плохи, все черненькие и все прыгают" - и написал несколько панегирических статей и кончая "дурно пахнущими книжонками Крученых, который обучает Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провел на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть (!) книжечек об Есенине рукой, с которой еще не стерлась полоса от гремящих кандалов".

Даже от названия книжек Крученых исходил бульварно-сенсационный душок: "Чорная тайна Есенина", "Лики Есенина. От херувима до хулигана", "Хулиган Есенин"... Подобного рода "посвящений и воспоминаний дрянь" могла вызвать только раздражение и гнев Маяковского, поставившего перед собою цель: "парализовать действие последних есенинских стихов, сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша в коммунизм".

Маяковский признается, что это все легко было сформулировать, когда стихотворение написано. Начинать же было невероятно трудно. В самом деле - что может быть бескорыстнее самоубийства: человек добровольно лишает себя всех возможных радостей бытия, не требуя ничего взамен, все оставляя людям... Красиво? А к этому примешивается естественная человеческая жалость к покойному и даже что-то вроде чувства вины перед ним, таким молодым, так рано покинувшим этот мир.

Не так просто было настроить себя. Замысел складывался так: "сначала надо заинтересовать всех слушателей (и конечно, читателей. - А. М.) двойственностью, при которой неизвестно, на чьей я стороне, затем надо отобрать Есенина у пользующихся его смертью в своих выгодах, надо выхвалить его и обелить так, как этого не смогли его почитатели... Окончательно надо завоевать сочувствие аудитории, обрушившись на опошливающих есенинскую работу... Завоевав аудиторию, выхватив у нее право на совершенное Есениным и вокруг него, неожиданно пустить слушателя по линии убеждения в полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца, перефразировав его последние слова, придав им обратный смысл".

Это гениальный поэтических ход для финала стихотворения, действительно снижающий "обаяние" есенинской смерти и его прощальных стихов. Конечно, он гораздо сильнее звучит при прочтении всего стихотворения, но все равно просится для цитирования:

 Для веселия 
 планета наша 
 мало оборудована. 
 Надо 
 вырвать 
 радость 
 у грядущих дней. 
 В этой жизни 
 помереть 
 не трудно. 
 Сделать жизнь 
 значительно трудней.

Маяковский так тонко и так блестяще выполнил поставленную самим себе поэтическую задачу, стихотворение прозвучало с такой силой, с такой искренней болью и неприятием есенинского конца, что его переписывали до печати, тайком вытащили из набора и напечатали в провинциальной газете. В любой аудитории, где выступал поэт, требовали его чтения и слушали так, что слышны были летающие мухи, в кулуарах жали руки и восхваляли, а в день выхода его из печати появилась рецензия, состоящая одновременно из ругани и комплиментов.

В статье "Как делать стихи?" Маяковский показывает, как делалось конкретное стихотворение, но предупреждает: "Нельзя придавать выделке, так называемой технической обработке, самодовлеющую ценность".

Это важное упреждение, которое и сейчас еще далеко не все принимают во внимание, считая Маяковского этаким холодным мастером, "вырабатывающим" стихи. Он был мастером - высочайшей квалификации, - но он был поэт и, вопреки лефам, признавал "интуитивный" характер творческой работы.

Маяковский с гордостью называл себя реалистом ("И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз...") Это значило, что поэт был озабочен не только обилием серости в поэзии. Он твердо знал и другое: в "переделке" жизни участие поэта столь же обязательно, как участие каждого гражданина своей страны. "Поэзия начинается там, где есть тенденция". Исчерпывающее объяснение.

Как ни сурова оценка, данная Маяковским общему состоянию поэзии, - в то же время он пишет статью "Подождем обвинять поэтов", в которой опровергает распространенное мнение насчет того, что поэтов не читают и не покупают. Поскольку такое обвинение адресовалось всей поэзии, а не то чтобы плохим стихотворцам, Маяковский со статистическими выкладками и цифрами опровергает его.

Проверку он учинил во время своей поездки по городам Союза. Разыскивал книги в задних комнатах магазинов, сам участвовал в распродаже, отбирал расписки о том, что книги распроданы. "Выяснилось, что многие книги многих поэтов идут не хуже заносящейся беллетристики".

Он делал это для того, чтобы снять огульное обвинение в "нечитаемости и непокупаемости" поэтов, чтобы показать, как надо торговать книгой, как надо пропагандировать книгу, если она того заслуживает. И - "приободрить поэтов".

Но Маяковский осторожен с оценками. Он не говорит в статье слов похвалы поэзии. Речь идет - повторим - об умении торговать. Ну а что касается качества? "Дрянь, конечно, никакое покровительство не спасет".

Выступая перед рабкорами "Правды", он признался, что торговля - торговлей, аппарат распространения книги работает плохо, но на 99 процентов виноваты и сами поэты.

- В 99 случаях надо сказать поэту: брось ты этим заниматься! Сейчас пишут плохо, - утверждал он. - Вследствие этого и большие современные поэты начинают терять квалификацию: нам не с кем соревноваться.

К содержанию поэзии Маяковский был придирчиво требователен. Тут можно вспомнить замечательный эпизод его стихотворной полемики с молодым поэтом Иваном Молчановым на страницах "Комсомольской правды". Молчанов опубликовал в этой газете стихотворение "Свидание", скорее всего не придавая ему какого-то программного значения. Так же, видимо, к нему отнеслись и в редакции. Но стихотворение было расслабленное и расслабляющее, в нем оказался отнюдь не присущий этому поэту снобизм и выражена позиция этакого уставшего от жизни и требующего за это компенсации человека ("Тот, кто устал, имеет право у тихой речки отдохнуть").

В тот же день в редакции появился Маяковский. Он был в воинственном настроении и потребовал "газетной площади" для ответа Молчанову.

- Зачем вы опекаете этих поэтических барашков? - грозно допрашивал сотрудников. - На третьей странице бичуете мещан, а на литературной отвели уголок "в помощь начинающим мещанам".

Это был хороший урок комсомольским журналистам, которые после длительных споров приняли решение опубликовать ответ Маяковского. В той же "Комсомольской правде", через несколько номеров, появляется его стихотворение "Письмо к любимой Молчанова, брошенной им, как о том сообщается в номере 219 "Комсомольской правды" в стихе по имени "Свидание".

Маяковский пародирует сюжет стихотворения Молчанова, вставляет в свое стихотворение некоторые его строки и подает их в таком виде, что мелкая, мещанская суть их становится еще очевиднее. И более всего Маяковского раздражает, что под "жакетки" и "косынки", под свою "усталость" Молчанов хочет подвести "марксистский базис". Тут он цитирует строфу Молчанова и комментирует ее весьма едко: "Посмотрите, дескать, шел я верхом, шел я низом, строил мост в социализм, недостроил и устал и уселся у моста".

После пародийно-сатирического обыгрывания стихотворения Молчанова поэт обрушивает на него всю мощь своей публицистики.

Настроения, выраженные Молчановым в стихотворении "Свидание" (1927), владели тогда некоторыми молодыми поэтами, подпавшими под влияние нэпа. Это был не единичный, частный случай, именно потому Маяковский с такой яростью набросился на Молчанова, именно потому он избрал трибуной ту же "Комсомольскую правду", оказывающую влияние на воспитание молодежи.

Концовка стихотворения имеет обобщающий характер:

 Литературная шатия,
 успокойте ваши нервы,
 отойдите - 
 вы мешаете
 мобилизациям и маневрам.

Но полемика на этом не прекратилась.

Молчанов, как бы оправдывая или скорее объясняя свою позицию, написал стихотворение "У обрыва", где снова варьируется мотив усталости, грусти ("За ней, за рекою - дожди да туман... Грустны мы с тобою Молчанов Иван"), но где вроде бы выражена боевая готовность на случай, если "тревогу былую забьет барабан".

И снова, на этот раз в том же номере "Комсомольской правды", вместе с молчановским стихотворением - "Размышления о Молчанове Иване и о поэзии" Маяковского, с таким сатирическим началом: "Я взял газету и лег на диван. Читаю: "Скучает Молчанов Иван". Не скрою, Ванечка: скучно и нам. И ваши стишонки - скуки вина".

Дальше в стихотворении сатира Маяковского приобретает остро обличительный характер и, конечно, целит опять-таки не в одного Молчанова, и заканчивается оно афористическим выводом общего нравоучительного содержания:

 Поэт 
 настоящий 
 вздувает 
 заранее из искры 
 неясной - ясное знание.

Форма этой полемики была обидной для Ивана Молчанова (здесь не приводятся самые жесткие сатирикопародийные строки по адресу поэта), но Маяковский не знал пощады, когда дело касалось убеждений, когда надо было отстаивать революционные, классовые позиции.

Выступая на диспуте "Упадочное настроение среди молодежи (есенинщина)" в феврале-марте 1927 года, Маяковский, после реплики о легкости писать недурные стихи, резко ставил вопрос о содержании: "Ты скажи, сделал ли ты из своих стихов или пытался сделать оружие класса, оружие революции? И если ты даже скапутился на этом деле, то это гораздо сильнее, почетнее, чем хорошо повторять: "Душа моя полна тоски, а ночь такая лунная".

Поэт не забыл своих страстных выступлений против стихотворной серости - в защиту мастеровито сделанных стихов, в защиту высокого профессионализма, но в данном случае ему надо было со всей силой ударить по настроениям упадочничества, по душевной апатии, надо было пробудить классовое чувство читателя, и он, уже ради этого, главного, в запале полемики готов назвать поэтическое умение "пустяковой работой".

Проблема упадочных настроений, как уже было сказано, обсуждалась очень широко - в газетах, на митингах, собраниях, - достигая огромного накала. Имя и творчество Есенина при этом использовались как символ безверия. К сожалению, этому способствовала и некоторая часть критики. В "Красной нови" Есенин объявлялся жертвой города, который фатально втягивает человека в свои темные, гнилые недра... В этом же журнале, уже в стихах, эпигонски подхватывались те есенинские мотивы, от которых он решительно отошел к концу жизни. В этом была величайшая несправедливость.

А один из критиков, как бы уже от лица многих ("Почему мы любим Есенина"), так определил свое отношение: "У счастливого человека нет своего места в искусстве. Его биография скучна и неинтересна для читателя... болезненные процессы... глубже, содержательнее и разнообразнее мотивов довольства и сытости... Вот почему все мы с ним, с Есениным, и не со стальными соловьями, бездушно имитирующими разные голоса эпохи..."

Тут все или доведено до крайности или не объяснено до конца. Конечно: что без страданий жизнь поэта! И кому интересно читать о сытости и довольстве! Но драматические ситуации, "болезненные процессы" могут повергать читателя в уныние, внушать ему безверие, а могут возбуждать, напрягать его силы к преодолению подобных состояний. И если бы критик объявил себя союзником того Есенина, который, особенно в последний период творчества, шел навстречу жизни, навстречу Руси Советской, то не было бы и спору с ним. Но нет - его сочувствие вызывают сами по себе "болезненные процессы" как предмет поэтизации.

"Стальной соловей" (так называлась книжка стихов Н. Асеева) был другой крайностью (впоследствии Асеев признался: "Я сам писал про соловья стального, пока не услыхал в ночи живого..."), крайностью лефовской - воспеванием по-своему, по-лефовски представляемой России индустриальной, России будущего.

В горячих дискуссиях, где приходилось выступать и Маяковскому, где выступления прерывались репликами из зала, не всякое слово было выверено и взвешено. Как полемист, Маяковский любил обострять спор до предела. Не все взвешено и из того, что сказано о Есенине. Но в отличие от некоторых весьма известных в то время критиков Маяковский все-таки не ставил знак равенства между живым, тянувшимся к новой жизни, истинно талантливым Есениным и тем социальным явлением, которое вызвало упадочное настроение среди молодежи, явлением, связанным с разлагающим влиянием нэпа.

Из полемик в стихах и выступлений напрашиваются, по крайней мере, два вывода: Маяковский занимал все более четкую идейно-классовую позицию в творчестве и отстаивал ее для литературы как средства воздействия на массы трудящихся; ставя на обсуждение вопросы профессионального мастерства, честного, добросовестного отношения к "деланию" стихов, он все дальше отходил от рационалистических концепций и связывал профессионализм с содержанием и направлением литературного творчества.

Стихи Маяковского о поэзии отражают и борьбу литературных группировок, литературные и нелитературные распри, причинявшие немалый урон общему литературному делу, отнимавшему много сил и энергии понапрасну, нужных для творческой работы.

С первых шагов в литературе, оказавшись одним из лидеров группы футуристов и скоро обнаружив в себе незаурядные способности оратора, ища известности, признания, сознавая, что известность приносит и скандальная слава, Маяковский с невероятной лихостью "свергал" авторитеты. Началось это с ребяческих нападок на классиков, а затем яростных атак на маститых живых символистов и продолжалось уже в бесконечных дискуссиях двадцатых годов, когда место в литературе отвоевывалось не только книгами, произведениями, но и декларациями, манифестами, лозунгами, дискуссионными способностями.

По укоренившейся привычке, уже и зрелый Маяковский в спорах не щадил никого и не думал о последствиях. Сколько раз "доставалось" от него наркому Луначарскому, и это при том, что Анатолий Васильевич, по-отечески журивший иногда Маяковского, в общем, относился к нему очень хорошо, высоко ценил его талант и написал о нем самые проникновенные по тем временам строки.

Маяковский задирался, бывал груб и даже не вполне справедлив с теми, с кем вступал в спор. Ведь его оппонентами были и люди честные, но не разделявшие некоторых его взглядов или не принимавшие, не понимавшие, наконец, неправильно понимавшие его поэтическое творчество.

Но это не значит, что он не искал взаимопонимания, "союзнических" отношений, что было не просто в разгар борьбы литературных группировок. Одним из таких шагов было соглашение "Лефа" с Московской ассоциацией пролетарских писателей (МАПП) в 1923 году, о котором уже говорилось. Более того, еще значительно раньше Маяковский пытался установить контакт с писателями Пролеткульта, но его попытка была высокомерно отвергнута.

В январе 1925 года, выступая на Первой Всесоюзной конференции пролетарских писателей, которая была созвана, чтобы примирить боровшихся друг с другом правления МАПП и ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей), Маяковский вновь сделал шаг в сторону взаимопонимания и сотрудничества по некоторым важным идейно-организационным и творческим позициям.

При этом, конечно, надо иметь в виду, что Маяковский разделял и некоторые ошибочные позиции руководства МАППа и ВАППа, в частности, их нетерпимое отношение к "попутчикам" (по отношению к себе Маяковский справедливо отвергал этот ярлык).

Но велико было желание сотрудничать. Писатели именно этого направления, пролетарские писатели, больше других групп и направлений привлекали Маяковского, к ним, к пролетарским поэтам (уже по родовому признаку литературы), обращается Маяковский: "Мы спорим, аж глотки просят лужения..." Им предлагает: "Давайте устроим веселый обед!" "Веселый" - значит и дружный ("если зуб на кого - отпилим зуб..."). И даже - какая величайшая уступка со стороны непримиримого Маяковского! - "Решим, что все по-своему правы".

За этими строками есть и конкретный смысл, и вот тут-то как раз особенно отчетливо видно, какое несвойственное для него миролюбие проявил Маяковский. А смысл этот заключается в том, что Безыменский опубликовал стихотворение "Ода скромности" с упреком Маяковскому, что тот якобы слишком много пишет "о себе".

Маяковскому не раз приходилось отвечать и насчет "самого себя" и насчет "яканья" в стихах. Однажды во время выступления его упрекнули:

- Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишете: я, я, я.

- А как вы думаете, - ответил поэт, - Николай Второй был коллективистом? Он всегда писал: мы, Николай Вторый... А если вы, допустим, начнете объясняться в любви девушке, что же вы, так и скажете: "Мы вас любим?" Она же спросит: "А сколько вас?"

Спросили в записке: "Тов. Маяковский, чем объяснить, что вы в центре всего ставите свое "я"?"

- В центре как-то заметнее, - улыбнулся Маяковский. Потом серьезно: - А главное, вам надо раз навсегда запомнить, что "я" - это гражданин Советского Союза.

К Безыменскому отношение Маяковского менялось, так же, как и отношение Безыменского к нему. "...Он на меня или неистово молится, или неистово плюет на меня". Это из эпиграммы Маяковского.

"Послание пролетарским поэтам" - серьезный лирический монолог, где сказаны постоянно цитируемые слова о "единственном" желании, "чтоб больше поэтов хороших и разных". Отвечая на оскорбительный по отношению к нему, автору "Левого марша", поэмы о Ленине, многих других истинно революционных произведений, ярлык "попутчика", поэт с горечью вопрошает:

 - Мы мол, единственные, 
 мы пролетарские... - 
 А я, по-вашему, что - валютчик?

Стихотворение проникнуто духом товарищества, проникнуто верой, что "по линии сердца нет раздела". Маяковский страстно желает убедить в этом товарищей-поэтов: "Если вы не за нас, а мы не с вами, то черта ль нам остается делать?" И наконец, его призыв в конце стихотворения: "Давайте, товарищи, шагать в ногу" и прямое указание, что "ругаться" есть с кем "по другую сторону красных баррикад" - дает ответ на вопрос, во имя какой цели жаждал единства и взаимопонимания, сотрудничества и товарищества Владимир Маяковский. Об этом тоже прямо сказано: чтоб "без завистей и фамилий класть в коммунову стройку слова-кирпичи".

"Послание пролетарским поэтам" было широким жестом Маяковского, приглашавшим товарищей по литературе к дружной общей работе, к сотрудничеству во имя великой цели. Несмотря на то, что именно из лагеря пролетарских писателей слышались самые непримиримые оценки Маяковского, именно оттуда - до последних дней жизни и даже после смерти - вели прицельный огонь по Маяковскому его противники.