"Я полпред стиха..."

С поездкой в Штаты не обошлось без приключений, ей предшествовали некоторые печально-курьезные события, чуть было не заставившие Маяковского вернуться домой из Парижа.

Как и в прежние приезды в Париж, он остановился в недорогом отеле "Истрия". Напротив снял номер некто, оказавшийся по "профессии" гостиничным вором. Стоило Владимиру Владимировичу "на двадцать секунд" покинуть свой номер, как жилец из номера напротив с необычайной быстротою вытащил у него деньги, бумажник и скрылся в неизвестном направлении. В кармане осталось три франка.

Денег, по молодости лет, было не жалко, но Маяковский, конечно, расстроился, ведь это случилось после того, как дела с визой уже были улажены, и он должен был выезжать в Сен-Назер, на пароход, чтобы отплыть в Америку...

Билет, кстати, вор оставил.

Положение казалось безвыходным, разумно было бы, поскорее раздобыв деньги на обратный проезд, вернуться домой, в Москву. Но свидетельница этого события Эльза Триоле (Маяковский при ней надел пиджак и обнаружил пропажу) уверяет, что подавленное состояние, вызванное потерей денег, не длилось и часа. Маяковский и не подумал об отмене поездки, он начал раздобывать деньги.

В это время в Париже проходила Всемирная художественно-промышленная выставка, было много советских русских, у которых Маяковский раздобыл деньги взаймы.

Однако частными займами всей утраченной суммы не возместишь. Выручили Торгпредство и Москва, Госиздат. Под гарантию Госиздата (под собрание сочинений) деньги на дорогу выдало Торгпредство. Поездку отменять не пришлось.

А перед этим случилось событие, которое не могло не порадовать Маяковского: на Всемирной художественно-промышленной выставке в советском павильоне экспонировались рекламные плакаты с его стихотворными текстами. За эти плакаты (раздел "Искусство улицы") Маяковский получил диплом и серебряную медаль.

Поездка в Америку была самой длительной заграничной поездкой Маяковского. Продолжительность ее - полгода, с конца мая и до конца ноября 1925 года. Из них около трех месяцев (с 30 июля по 28 октября) Маяковский пробыл в Соединенных Штатах.

21 июня пароход "Эспань", водоизмещением 14 000 тонн, с пассажирами на борту, рассортированными согласно достатку и социальной принадлежности по трем классам, отчалил от пристани города Сен-Назер и устремил свой ход к берегам Америки.

Про "Эспань" в автобиографии: "Пароход маленький, вроде нашего "ГУМа". Три класса, две трубы, одно кино, кафе-столовая, концертный зал и газета".

Про океан: "Океан надоедает, а без него скучно".

Восемнадцать суток на пароходе - это время работы и размышлений. Впереди - Америка. Маяковский не с чистого листа "открывал" эту страну. США не были для него загадкой ни в мировой политике, ни в классовой структуре и государственном, общественном устройстве. И вовсе не удивительно, что еще по дороге в Америку, на пароходе, он пишет стихотворение "Христофор Коломб" с концовкой, которая вряд ли могла понравиться "стопроцентным" американцам: "...я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл - вторично". Между тем, Маяковский не только читал его, оказавшись в Соединенных Штатах, но и издал отдельной книжкой.

Поэтическое "открытие Америки" началось еще до выхода Маяковского из вагона на нью-йоркском вокзале. Но восемнадцатидневное путешествие на пароходе "Эспань" располагало к размышлениям и одаривало наблюдениями, которые тоже просились в стихи. В тихую погоду - на палубе, во время обеда или ужина - за столом, с одинаковыми, похожими на печеные картошки, личиками, одинаково сухонькие, с одинаковыми серебряными крестиками и медалями "со Львом и с Пием" на тех местах, где у женщин выпуклость, - у этих выем", - изо дня в день попадались ему на глаза монашки, ставшие "персонажами" сатирического стихотворения "6 монахинь".

К размышлениям же звал Атлантический океан. Могучая, грозная стихия естественно возвращает поэта мыслями к революции (естественно потому, что он и раньше, в поэме о Ленине, уподоблял революцию океану). А тут - кругом океан и "волны будоражить мастера...".

Стихами, написанными на борту парохода "Эспань", поэт как бы приводил в порядок и опробовал все виды своего вооружения - публицистику, сатиру, лирическое размышление.

Пройдено две трети пути. "Жара несносная, - пишет Маяковский в Москву. - Сейчас как раз прем через тропик... Направо начинает выявляться первая настоящая земля Флорида. (Если не считать мелочь вроде Азорских островов...)". И дальше: "Нельзя сказать, чтоб на пароходе мне было очень весело. 12 дней воды это хорошо для рыб и для профессионалов открывателей, а для сухопутных это много..."

На пароходе написано грустно-ироническое стихотворение "Мелкая философия на глубоких местах", не совсем обычное для Маяковского стихотворение. "Годы - чайки" - сравнение в конце, оно напоминает о скоротечности жизни: "Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички?" И концовка:

 Я родился, 
 рос, 
 кормили соскою, - 
 жил, 
 работал, 
 стал староват... 
 Вот и жизнь пройдет, 
 как прошли Азорские 
 острова.

Ироническое про соску как будто снимает налет грусти. Да и название - "Мелкая философия..." - тоже. И все же искренность интонации заставляет поверить, что Маяковскому действительно "взгрустнулось" (и конечно, не в первый раз). Чувствуя это, поэт дал несколько исправленный вариант стихотворения. Но интерес представляет примечание: "Этот стих - скелет, который может и должен обрастать при моей помощи и вашей, товарищи поэты, мясом злободневных строк".

О чем это говорит? Не вмешался ли снова со своим советом О. Брик?

Однако в собрание сочинений Маяковский включил первый вариант, без всяких примечаний.

На длинном морском пути - Гавана. Сутки около земли. Заправлялись углем. Веселое оживление. Даже тропический дождь - "сплошная вода с прослойками воздуха" - не может испортить повышенного настроения. Гуляя по Гаване, уже по чисто внешним признакам Маяковский почувствовал "владычество Соединенных Штатов над всеми тремя - над Северной, Южной и Центральной

Америкой". Гавана запечатлелась в стихотворении "Блэк энд уайт"^*.

^* (В 1947 году в Берлине был издан сборник Маяковского со стихотворением "Блэк энд уайт". Верховный комиссар США в Германии в это время - генерал Люшьес Клей, сын сигарного короля Энри Клея, который упоминается в стихотворении Маяковского, - приказал уничтожить все экземпляры сборника в американской зоне оккупации.)

Порт Вера-Круц, куда прибыл пароход "Эспань", стал началом "открытия" Мексики. Жиденький бережок с маленькими низкими домишками. Круглая беседка для встречающих рожками музыкантов. Сотни небольшого роста людей в огромных шляпах, с номерами носильщиков, чуть ли не вырывают у пассажиров чемоданы, отталкивая друг друга.

Дорога до Мехико-Сити, столицы страны, очень красива. Она вздымается на высоту почти три тысячи метров между скал и тропических лесов. "В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм - совсем длинноволосые богемцы-художники". Утром с площадки вагона Маяковский увидел мексиканскую землю другой, увидел как художник-пейзажист.

"На фоне красного восхода, сами окропленные красным, стояли кактусы. Одни кактусы. Огромными ушами в бородавках вслушивался нопаль, любимый деликатес ослов. Длинными кухонными ножами, начинающимися из одного места, вырастал могей. Его перегоняют в полупиво-полуводку - "пульке", спаивая голодных индейцев. А за нопалем и могеем, в пять человеческих ростов, еще какой-то сросшийся трубами, как орган консерватории, только темно-зеленый, в иголках и шишках".

По этой дороге он въехал в Мехико-Сити.

Город, расположенный в долине с поэтическим названием "край безоблачной ясности", не привлек особого внимания поэта. Тогда еще не было над ним гигантского ядовитого облака, образуемого совместной "деятельностью" трех миллионов автомобилей и 130 тысяч промышленных предприятий, тогда еще смог не отравлял жизнь, как он сегодня отравляет ее семнадцати миллионам жителей столицы.

На вокзале Маяковского встретили представитель советского полпредства вместе со знаменитым художником Диего Ривера, который оказался интереснейшим рассказчиком.

Главным предметом их бесед была живопись - первое, в чем Маяковский познакомился в Мехико-Сити. Живой интерес и любовь к живописи оп сохранил на всю жизнь. И неудивительно, что уже с вокзала, забросив вещи в гостиницу, направились в мексиканский музей. Маяковского восхитила роспись здания мексиканского министерства народного просвещения, в которой Диего де-Ривера попытался "поженить" грубую характерную древность индейского искусства с французским модерном. На десятках стен в росписи предстает история Мексики от древности до настоящего и даже будущего. Идея росписи - освобождение народа, обновление жизни, "коммуна - расцвет искусства и знаний".

Приезд советского поэта в Мексику не остался незамеченным. Одна из газет, называя Маяковского известнейшим из современных русских поэтов, поместила интервью с ним. Интервьюер застал поэта беседующим с художником Диего де-Ривера - в советском полпредстве, куда Маяковский перебрался из гостиницы, очевидно, из экономии. В интервью зафиксированы протокольные слова об интересе к Мексике, а также о желании написать книгу о ней - без каких-либо политических тенденций, исключительно о традициях мексиканцев, о национальном духе народа.

Возможно, это был тактический ход, чтобы успокоить мексиканские власти, полицию, возможно, Маяковский действительно имел такой замысел, но в очерках о Мексике он, конечно, не обошелся без политики. По своей привычке воспринимать жизнь объемно, стереоскопически, он не мог обойти вниманием и социальные контрасты в самой стране, и дирижирование Соединенных Штатов броненосцами и пушками перед лицом Мексики, и кое-что другое.

Пребывание в Мексике не было столь радужным, как это выглядит в интервью. Маяковский вел себя с той любезностью, с какой и должен воспитанный и благодарный гость, но - устремленный на поездку в Штаты, он нервничал в ожидании визы, не мог полностью сосредоточиться на мексиканских делах и даже хлопотал одновременно об обратной визе во Францию, чтобы вернуться домой.

К этому были причины. Хлопоты - хлопотами, а Маяковский знал, как к нему относятся чиновные люди в Штатах, которые решают вопрос о визе. Еще весной в "Тихоокеанской правде" были помещены "Письма из современной Америки" Давида Бурлюка, жившего в то время в эмиграции, где он касался предыдущих попыток поэта получить визу в США. Вот что писал Бурлюк:

"Тщетно Маяковский добивался разрешения на въезд в "страну свобод". По этому поводу автор этих строк имел беседу с юрисконсультом по делам СССР Чарльзом Рехтом. Адвокат на мой вопрос - могут ли Маяковского пустить в Америку - ответил, покачав головой:

- Не думаю. Очень уж выражены в нем стихийная революционность и наклонность к широчайшей агитации".

Такое сообщение не обнадеживало.

И все-таки он ждал, надеялся и потому томился ожиданием.

Ни поэзия, ни театр Мексики не привлекли особого внимания Маяковского. Его потрясло зрелище боя быков. Гигантская арена - на сорок тысяч зрителей, - тореадоры, матадоры и пикадоры. Народное празднество. Маяковский стал свидетелем трагического случая, когда человек из толпы, доведенный страстью до умопомрачения, выскочил на арену, выхватил красную тряпку у тореадора и стал исполнять его роль, а бык воткнул ему рога между ребер. Человека вынесли, публика не обратила на это внимания.

"Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце", - пишет Маяковский. А потом добавляет: "Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя устанавливать на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять". И обычная ироническая, снижающая патетику гнева фраза: "Единственное, что примиряет меня с боем быков, это - то, что и король Альфонс испанский против него".

Главка в очерках "Капля политики" - не такая уж капля. Маяковский сумел здесь разобраться во многом, нашел объяснение эксцентричности политики страны в калейдоскопической смене президентов (37 президентов за 30 лет!), в огромном количестве партий (около 200), в решающем слове кольта, который носят все от 15 до 75-летнего возраста, рассказал о коммунистах, один из которых, товарищ Морено, был убит правительственными наемниками, когда поэт находился в Нью-Йорке. За резкими поворотами политики, перестановкой президентов (которые появляются, чтобы спешно провести какой-либо закон, к выгоде американских промышленников), Маяковский видит направляющую руку США. Мексиканцев

же, несмотря на внутренние распри и калейдоскопичность идей и движений, объединяет ненависть к "гринго", к американцам. Полный сочувствия к народу этой страны покидает Мексику советский поэт.

"- Москва - это в Польше? - спросили его в американском консульстве.

- Нет, это в СССР".

Никакого впечатления. Лишь позднее Маяковский узнает, что если американец заостряет только кончики, то он может ничего не слыхать про игольи ушки. Зато кончики он заостряет лучше всех на свете.

Визу Маяковский получил как рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста, чтобы выставить свои работы - плакаты и материалы, пригодные для журнальной рекламы. Его долго держали на таможенном пункте в пограничном Ларедо. Попытка изъясняться с таможенными властями на французском языке окончилась провалом. Нашли русского. Пришлось отвечать на множество вопросов: девичья фамилия матери, происхождение дедушки, адрес гимназии...

Впустили в США на шесть месяцев под залог в 500 долларов. Разрешение гласило: "Маяковский Владимир, 30 лет, мужчина, художник, ростом 6 футов, крепкой комплекции, обладающий коричневыми волосами и карими глазами, принадлежащий к русской расе, родившийся в Багдаде (Россия), проживающий постоянно в Москве (Россия), грамотный, говорящий на русском и французском языках (французский все-таки зачли, несмотря на провал. - А. М.), внесший залог 500 долларов и имеющий при себе 637 долларов для жизни на 6 месяцев, - может 27 июля 1925. года въехать в USA".

По пути от Ларедо до Нью-Йорка, поездом, Маяковский проехал американскую Волгу - Миссисипи, ощутил современный урбанизм через вокзал в Сан-Луисе и двадцатиэтажные небоскребы Филадельфии, рекламное сияние городов.

И все равно удивил Нью-Йорк. ("Я в восторге от Нью-Йорка города".) Удивил индустриальной мощью, "своей навороченной стройкой и техникой", Пенсильванским (на который прибыл) и другими вокзалами, Бруклинским мостом.

В Нью-Йорке, только ввалившись в гостиницу, позвонил Бур люку:

- Говорит Маяковский.

- Здравствуй, Володя. Как ты поживаешь? - ответил Бурлюк.

Невозмутимость Бурлюка с первой же фразы возбудила недремлющее ни секунды остроумие Маяковского.

- Спасибо. За последние десять лет у меня был как-то насморк...

Приезд Маяковского в Нью-Йорк одна из газет отметила заранее. По прибытии репортеры проявили к поэту живой интерес.

- Зачем вы, собственно, приехали в Америку? - спросил один из них.

- Заработать побольше, чтобы построить советский самолет имени Лефа... - ответил Маяковский.

Любящая сенсации американская пресса писала о Маяковском с изумлением и в общем доброжелательно, пока дело не касалось политики, тут тональность менялась, появлялось немало выдумки, "чепухи", как сказал сам поэт. У одного репортера он даже спросил:

- Почему вы пе написали, что я, например, убил тетку?

- И правда, почему? - удивился тот.

Маяковский вел себя вполне непринужденно, в любом случае сохранял чувство юмора и этим подкупал не только публику на его вечерах, но и видавших виды репортеров. Их развязность, иногда даже цинизм отскакивали от него, наталкиваясь на убийственно-спокойную иронию, обезоруживавшую любого, кто пытался уязвить Маяковского. Он был неуязвим.

Лекции, выступления поэта устраивали "Новый мир" и "Фрэйгайт" - русская и еврейская газеты рабочей партии Америки (50 процентов доходов от его выступлений шло в пользу газеты "Новый мир" и отчасти в пользу газеты "Фрейгайт"). В Нью-Йорке еще издавалась газета "Русский голос".

Эти газеты встретили Маяковского с большим дружелюбием. А газета "Новый мир" отвела ему целую полосу, опубликовав некоторые стихотворения и отрывок из поэмы о Ленине "Партия". В приветствии, обращенном к Маяковскому от редакции, говорилось:

"Товарищ Маяковский! В продолжение веков борьбы с самодержавием лучшие русские писатели и поэты будили русский народ и звали его в бой... Вместе с русскими рабочими и крестьянами вы прошли тяжелый путь революции, блокад и вторжений. Вместе с русскими рабочими вы участвовали в строительстве нового строя... Вы прониклись идеалами строителей новой жизни, вы близко подошли к ним, поняли, что "единица - вздор, единица - ноль; один, даже если очень важный, не подымет простое пятивершковое бревно". В каждый фибр вашей души проникло, что "партия - это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго". Прижатые туго и борющиеся за счастье, за мир, за равенство, за свободу... Редакция "Нового мира", идущего по стопам нашего общего великого учителя Ленина и вносящего в русские массы Америки новые слова и песни, приветствует вас, товарищ Маяковский, а в вашем лице всех пролетарских писателей и поэтов СССР".

С приветствием поэту обратился также кружок пролетарских писателей "Резец". А корреспондент "Русского голоса" писал: "У Маяковского мне не о чем было спрашивать. Он виден весь; он - живая программа, "левый", живой плакат СССРовского Сегодня".

В Чикаго, в день приезда туда Маяковского, в "Дейли уоркер" был напечатан "Наш марш" и приветствие поэту.

"Из далекой красной России, сквозь кордоны лжи и дезинформации является к нам луч света из нового мира, строящегося под руководством компартии в Союзе Советских Социалистических Республик...

- Добро пожаловать в наш город, товарищ Маяковский!"

Прогрессивная Америка встречала Маяковского как выдающегося поэта и посланца Советской России. Газета "Новый мир", приглашая читателей на вечер Маяковского в Нью-Йорке, писала:

"Сегодня вечером все нью-йоркские маяки потухнут. Будет светить только один, но зато громадный СССРовский маяк - Владимир Владимирович Маяковский. Сходите посмотреть и послушать его в Сентрал Опера Хауз".

Это приглашение на второе выступление Маяковского в огромном зале Сентрал Опера Хауз, устроенное по многочисленным просьбам тех, кто хотел, но не смог быть на первом вечере. Но уже первый вечер вызвал небывалый интерес. Огромный зал Сентрал Опера Хауз переполнен. Публика - в основной массе демократическая, рабочая - бурлит в ожидании встречи с живым свидетелем и участником великих революционных событий в России, она жаждет видеть и слышать его.

Вечер открывает председатель русской секции рабочей партии и редактор "Нового мира". Затем слово произносит редактор газеты "Фрейгайт". Председательствующий на вечере хочет предоставить слово Маяковскому, но... его нет ни на сцене, ни за кулисами. Где же он?

Стоит в толпе, слушает, что говорят о нем со сцены.

Отсюда поднимается на эстраду.

Сама его фигура, рост, разворот плеч, гордая посадка головы производят сильное впечатление. Его встречают бурной овацией и долго не дают начать говорить. Зрители стоя приветствуют поэта, машут платками, в воздух летят шляпы.

Наконец зал утихает, в чуткой, прислушивающейся тишине звучит голос Маяковского - звучит на роскошных низах, но, может быть, чуть больше обычного выдает волнение поэта. Еще бы - это его первое выступление в Америке, в огромном зале, перед совершенно незнакомой публикой! Тем не менее репортер напишет, что в раскатах его голоса "чудилась та великая страна, которая породила одного большого и много-много малых Маяковских, значение которых растет вместе с ростом величия единственной в мире пролетарской Социалистической Республики".

Маяковский рассказывает о литературе и искусстве в Стране Советов, затем читает стихи. Его мастерское чтение и, конечно, сами стихи покоряют публику, и это чтение длится до полуночи, а публика готова слушать и дальше, щедро награждая поэта аплодисментами. Маяковский неутомим, хотя и его мощный голос уже стал слабеть:

- Три гремящих "трейна" я уже перекричал. А вот уже и четвертый катит, черт! - под смех аудитории замечает поэт.

Заканчивая вечер, Маяковский говорит:

- Я - первый посланец новой страны. Америка отделена от России 9000 миль и огромным океаном. Океан можно переплыть за пять дней. Но море лжи и клеветы за короткий срок преодолеть нельзя. Придется работать долго и упорно, прежде чем могучая рука новой России сможет пожать могучую руку Новой Америки!

"Историческим" в жизни русской колонии Нью-Йорка (русских насчитывалось в то время 300 000) назвала газета первое выступление Маяковского. Он выступил как "живой свидетель великих исторических событий, потрясших мир", ему удалось "рассеять искусственный туман лжи и наветов, которым окутали белобеженцы нашу революционную родину".

Семь раз выступал Маяковский в больших аудиториях Нью-Йорка, выступал в городах Чикаго, Филадельфия, Детройт, в рабочем лагере "Кемп Нит гедайге", что в переводе означает "Не унывай".

В одном из выступлений - и это чрезвычайно важно для понимания взглядов Маяковского на литературу и искусство - он развивал три основных тезиса, или, как сказано в газетном отчете, три принципа, характеризующих советскую поэзию. Первый принцип - место художника в мире, его участие в созидании новых, лучших форм социальной жизни; второй - художник в своем творчестве должен отражать чаяния настоящего момента, быть теснейшим образом связанным с современностью; третий - каждый революционный художник должен связать себя с классовой борьбой рабочих, бросить вызов буржуазии.

Маяковский выступал в защиту реалистического искусства, утверждая, что мещанство и буржуазия боятся реализма. Он ссылался на опыт советской поэзии, но совершенно ясно, что излагал свой взгляд на поэзию, на искусство, взгляд более четкий, если иметь в виду лефовские установки.

"На этот раз, - сказано в газетном отчете, - вступление Маяковского к чтению стихов носило политически- литературный и полемический характер..." А чтением поэмы о Ленине двухтысячная аудитория была в "буквальном смысле слова загипнотизирована".

"Нит гедайге" - это рабочий лагерь, где Маяковский неоднократно бывал в конце недели, читал стихи у костра, и его голос звучал над Гудзоном; слушал, как комсомольцы лагеря пели "Смело мы в бой пойдем за власть Советов...". Об этом он и написал в стихотворении "Кемп Нит гедайге", где, снова и снова размышляя о ценностях жизни, противопоставил ценностям материальным, созданным в мире капитализма, "сотням этажишек" - ценности духовные, завоеванные советским народом: "Нами через пропасть прямо к коммунизму перекинут мост, длиною - во сто лет".

В цикле стихотворений об Америке нет ни одного, в котором бы так или иначе не возник образ революционной России, не прозвучал бы социальный мотив. Так и в "Кемп Нит гедайге", где комсомольцы революционной песней "заставляют плыть в Москву Гудзон".

В стихотворении "Бруклинский мост", этом гимне индустрии, замечательному творению ума и рук человеческих ("На хорошее и мне не жалко слов"), уже в первой строфе, как бы и косвенное, а очень заметное напоминание возвращает нашу мысль к революционной России: "От похвал красней, как флага нашего материйка". И в контрасте с величием и великолепием моста: "Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой".

Маяковский увидел, как над американским бытом и бытием, над всей Америкой -

 Обирая, 
 лапя, 
 хапая, 
 выступает, 
 порфирой надев Бродвей, 
 капитал - 
 его препохабие.

Образ, подытоживающий наблюдения. Вместительный, емкий и социально четкий образ.

Маяковский понимал, что стихами и очерками об Америке он должен в какой-то мере ответить на тот большой интерес, который проявлялся к ней в нашей стране, и сознавал свою ответственность, которую при этом брал на себя. Конструктивисты выбросили лозунг: "Советское западничество", - лозунг, сориентированный на Америку и американизм, представлявшийся им в идеализированном свете, как бы вне социальных противоречий. И Маяковский, еще в Германии и Франции обнаруживавший длинные щупальца американского доллара, проникшие сюда отнюдь не с благотворительными целями, хорошо зная природу капитализма как социальной системы (он уже написал его "портрет родовой" в русском варианте), пристальнейшим образом вглядывается в черты капиталистической Америки.

Как человек с ярко выраженным урбанистическим мировоззрением, видевший в мечтах Россию социалистической, высоко индустриальной страной, с большими городами, промышленными центрами, он тем не менее не поддался идеям американизма, которые проповедовали конструктивисты и на которые клевали некоторые лефовцы.

Маяковский и прежде, до поездки в США, не идеализировал эту страну, хотя в "150000000" по его же собственному признанию, нашла отраженно "идеализация усовершенствованной бесконечной техники" Америки, представление ее в "головокружительном, карусельном масштабе".

В стихах и очерках взгляд поэта на техпику, на индустрию проницателен и аналитичен, он не застывает на созерцании внешней, декоративной ее стороны, ему важна система взаимоотношений техники с жизнью человека: кому и что она дает, эта великолепная прекрасная техника, как здесь живут люди - в эпоху "после пара", в эпоху "радио", в эпоху "аэро"? И если Маяковский в стихах сказал: "Здесь жизнь была одним - беззаботная, другим - голодный протяжный вой", - то он видел это.

Поэма "150 000 000" и Америка в этой поэме - продукт газетно-книжной информации и воображения, а образ Америки в стихах и очерках, написанных во время и после поездки за океан, - результат личных наблюдений. Поэт стремился к правде и только к правде, реалистическому, соответствующему истинной сущности вещей изображению увиденного.

Не надо думать, что Маяковский ехал в Соединенные Штаты Америки с предубеждением, с заранее поставленной целью что-то разоблачать, за что-то кого-то критиковать, высмеивать. Нет, конечно. Он ехал туда "без очков и шор", но, естественно, страна эта не была для него "белым пятном" на карте. "Открытие" означало личное знакомство и повышало ответственность Маяковского-писателя (поэта, очеркиста) за каждое оказанное им слово об Америке.

Еще не ступив на берег Американского континента, он как бы нащупывает почву для реалистического восприятия и изображения того, что ему предстоит увидеть. Прежде всего он снимает романтический флер с истории открытия Америки, с образа Христофора Колумба. В стихотворении "Христофор Коломб" (предложенное Маяковским написание "Коломб" вместо общепринятого у пас "Колумб" происходит от американского произношения этого имени), которое было написано еще на борту парохода "Эспань", он рассказывает эту историю в нарочито сниженном, прозаическом варианте. Коломб и его сподвижники предстают не романтическими героями, а живыми людьми - с недостатками, даже с пороками. Команда каравелл Коломба - это забубенные головушки, которые не в поисках героических деяний н не от хорошей жизни пустились в опасное плаванье. И Коломб тоже предстает не в романтическом ореоле, а как человек с разной начинкой, но способный на подвиг.

Маяковский явно не хочет, чтобы ему мешали старые, устойчивые представления, он настраивается на то, чтобы "открывать" Америку и не с фасада, поэтому он везде - и непременно! - заглядывает за парадную дверь или даже стремится проникнуть с черного хода.

Сказанное им еще по пути вперед: "я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл - вторично", - не надо расценивать как предубеждение, как шоры, это вписывается в контекст пропаганды 20-х годов насчет "мировой революции" и относится к социальному устройству США.

Близкое знакомство не поколебало убежденности Маяковского в том, что это несправедливое социальное устройство, основанное на эксплуатации рабочего класса, трудящихся, на социальном, классовом неравенстве. Оно привело его к догадке, что, возможно, "Соединенные Штаты... станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела", а нищие на берегу Гавра (по возвращении из Америки) показались ему "символом грядущей Европы, если она не бросит пресмыкаться перед американской и всякой другой деньгой".

"Открывая" Америку, Маяковский прежде всего обращает взгляд на человека. И он убеждается, что афишируемые "равные возможности" в США оказываются далеко не равными, что социальное неравенство здесь резко разделило общество между полюсами неслыханного богатства и ужасающей нищеты, что человек, обладающий миллионами долларов (неважно, каким путем они добыты), может позволить себе практически все, а бедный человек полностью бесправен.

А разрекламированный "стопроцентный американец", по наблюдениям Маяковского, превратился в мещанина, жиреющего "в своей квартирной норке"("100%"). В "геологическом разрезе" небоскреба он увидел слепок с быта и нравов "винницкой глуши", подводя тем самым читателя к мысли о провинциализме американской жизни, о ее духовном застое.

В своих выступлениях во время пребывания в Америке Маяковский позволял себе острые критические высказывания и читал стихи, сатирически изображающие различные стороны жизни этой страны, но, судя по газетным отчетам, почти не касался впрямую социального устройства общества, это могло обернуться немедленной высылкой из Штатов. Он нашел другую форму критики, косвенную - занимался, как сообщали недружественные газеты, тем, что "хвалил Советскую власть", "занимался пропагандированием советского строя и прелестей советской жизни" и т. д.

Репутация Маяковского как выдающегося революционного поэта обгоняла его в поездке по Америке. Об этом позаботилась прогрессивная и коммунистическая пресса. Приглашение на вечер Маяковского в Кливленде гласило:

"Эй, кливлендец, послушай! Театр не уедет, мувис не уедет, знакомые не уедут, а Маяковский уезжает в СССР. Но до отъезда он посетит Кливленд. Поэтому все идем 29 сентября с. г. в Карпентер-Холл. 2226 Ист., 55 стрит, видеть его и слушать лекцию и декламацию Вл. Маяковского".

Это объявление дается после того, как газета уже познакомила читателей с Маяковским. А вот какой информацией подготавливала встречу с Маяковским в Чикаго "Дейли уоркер".

"Владимир Владимирович Маяковский, один из самых выдающихся поэтов русской революции, приедет в Чикаго в пятницу, 2 октября. Он будет здесь рассказывать в Темпл-Холл о новой русской литературе и поэзии. Те, которые оплакивали "разрушение цивилизации" большевиками, получат возможность увидеть воочию новую цивилизацию, новую культуру, создаваемую революцией. Могучий поэт и исключительно сильная личность, товарищ Маяковский прочтет некоторые из своих собственных произведений и будет выступать от имени новой России, России Советов".

Выступая в любой аудитории, Маяковский ни на минуту не забывал, что он - посланец России Советов. Он гордился своей страной, гордился тем, чего за короткий срок существования достигла Советская Республика - теперь уже Союз республик - в области культуры, литературы. Рабочая пресса готовила Маяковскому аудиторию (в Темпл-Холле его встречали пением "Интернационала"), Маяковский своими выступлениями, лекциями, стихами, ответами на вопросы, на записки - покорял аудиторию.

"Одно из самых бурных собраний, бывших когда-либо в русской колонии в Чикаго, произошло в пятницу вечером 2 октября, когда 1500 человек набилось в Темпл- Холл, чтобы послушать знаменитого русского поэта Владимира Маяковского... С начала и до самого конца он держал аудиторию под своим обаянием... Публика едва не сорвала крышу криками восторга от его стихов, посвященных Америке..." - сообщала "Дейли уоркер".

Удовлетворяя интерес американской интеллигенции (не только русской), чикагская буржуазная газета "Дейли ньюс" напечатала характеристику Маяковского. И, кстати, в Чикаго Маяковский встретился с известным американским поэтом Карлом Сэндбергом. Но встреча была очень короткой. "Пожали друг другу руки..." - сказал, вспоминая о ней в 1959 году, в Москве, Сэндберг.

Более продолжительной была встреча Маяковского с американскими прогрессивными писателями - сотрудниками журнала "Нью-Мессез". Они устроили вечер в честь Маяковского в частном доме. Как вспоминает один из ее участников, Д. Фримен, "это была типичная вечеринка веселых двадцатых годов - патефон с джазовыми пластинками... танцы без пиджаков... Маяковский танцевал с грацией и силой медведя..." Потом, по просьбе собравшихся, читал стихи.

Маяковский спросил Фримена:

- Как это вышло, что у так называемых революционных писателей Америки нет своей организации?

- Мы основали журнал, - ответил Фримен.

- Этого мало, - настаивал Маяковский. - Вам надо организовать союз пролетарских писателей. У нас в стране несколько писательских организаций, германские товарищи тоже организованы, во многих странах писатели объединены.

- А зачем организовывать специальные группы? - возражал Фримен. - Если писатель верит в коммунизм, пусть вступает в партию.

- Но не каждый писатель, верящий в коммунизм, годен для вступления в партию, - ответил Маяковский. - Кроме того, многие писатели - против капитализма, но еще не понимают коммунизма. Разве вы пе думаете, что им следовало бы объединиться в одну организацию?

- Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Американские писатели не привыкли работать в группах, в организациях. Это одипочки-индивидуалисты, которые работают замкнуто, в тиши своих кабинетов.

- Выйдет, даже у вас здесь выйдет, - сказал Маяковский. - Как только писатели поймут, что они на самом деле вовсе не свободные люди, что они целиком зависят от издательств и от редакций журналов, поймут, что рабочий класс откроет новые пути к культуре, - они обязательно объединятся.

"Подрывная" работа Маяковского в США в этом направлении не имела успеха, но Джозеф Фримен перевел на английский язык два стихотворения поэта: "Наш марш" и "Приказ по армии искусств". "Приказ", по признанию Фримена, имел значение для него и для тех его коллег, "кто решал проблему искусства и революции". Эти стихотворения, напечатанные в журнале "Нейшен", были первыми переводами Маяковского в Америке.

Тогда же примерно состоялся разговор Маяковского с проезжавшим через Нью-Йорк русским критиком Осинским, разговор, носивший, судя по отчету в газете, характер публичной дискуссии. "Из этого разговора мы впервые почувствовали, как мы отстали здесь, в Америке, от России, как провинциальны, - пишет в газете "Фрейгайт" Ш. Эпштейн. - Все те вопросы искусства и литературы, которые интересуют нас здесь, показались нам такими маленькими и ничтожными по сравнению с теми, что волнуют умы России. Интересен был в упомянутом разговоре не столько критик, сколько Маяковский... Он показал себя при этом во весь свой рост мыслителя и человека, хорошо ориентирующегося в научной литературе и обосновывающего свои аргументы с чисто марксистской точки зрения. Труды В. И. Ленина он знает чуть ли не назубок... С каким красноречием, с каким полемическим задором отстаивает он свою точку зрения!"

По откликам газет можно судить, какое впечатление производили на слушателей (и зрителей!) выступления Маяковского. Вот один из них:

"Чувствуется вера, что там, на том русском свете, действительно работа кипит, раз эта действительность создает Маяковских. Каждое его слово проникнуто любовью к родной стране, к той поистине гигантской работе, которая там сделана и которая там производится... Кто видел Маяковского, кто слышал его, тот не может не поверить, что наша родина не погибла; она работает, идет к поставленной цели, и эта цель с каждым годом придвигается все ближе".

Это "Русский голос".

Успех вечеров Маяковского и восторженные отклики о них в русской и американской коммунистической прессе привлекли внимание общественности. Уже после первого выступления поэта "Нью-Йорк тайме" опубликовала письмо в редакцию, в котором содержался косвенный упрек остальной американской прессе, игнорирующей "пребывание выдающегося иностранного гостя" в Штатах, что неплохо было бы перевести его стихи, из которых, как и от общения с Маяковским, американские писатели могли бы получить для себя "много новых мотивов и ощущений".

"Нью-Йорк тайме" своеобразно "откликнулась" на этот призыв-упрек, она поместила в литературном приложении большую статью с разного рода небылицами

о Маяковском. Но некоторые серьезные высказывания поэта приводились в ней близко к сути. Приводилось, например, заявление Маяковского о том, что гегемония во всех областях искусств перешла к России, что литература и искусство в нашей стране после революции переживают процесс демократизации, что положение людей искусства неизмеримо улучшилось, что ни один писатель больше не зависит от воли невежественного издателя...

Реакционные, белоэмигрантские газеты, такие, как "Русский вестник", "Рассвет", не могли замолчать выступлений Маяковского в США, их отклики, как правило, изобиловали инсинуациями и откровенной бранью по адресу поэта и страны, которую он представляет. Даже манера чтения Маяковского, восхищавшая буквально всех, слушавших его, раздражила репортера газеты "Рассвет". "Так и я умею декламировать", - самоуверенно-хвастливо заявил он. Публика, посещавшая вечера Маяковского, как уже говорилось, в основном представляла собою старую, дореволюционную эмиграцию. Белоэмигрантская публика, как правило, составляла лишь малую часть аудитории, и она, эта часть, тоже была неоднородной, поэтому общая атмосфера всех вечеров была необыкновенно теплой и дружественной.

Но отмечались и недружественные выходки. Об одном из таких случаев Маяковский рассказал грузинским друзьям-поэтам:

- В Чикаго, где я выступал с докладом, какой-то белогвардеец решил надо мной поиздеваться. Зная, что я не владею английским, он произнес речь, направленную против меня, на английском языке. Весь зал напряженно уставился на меня, ожидая, какой я найду выход из неловкого положения. Я поднялся и ответил моему оппоненту на... грузинском языке. Все были поражены. А на галерке, оказывается, сидел один грузин, эмигрировавший из России еще до революции, и, услышав мою грузинскую речь, не удержался, закричал: "Кацо, вин хар, ан саидан харо?" (Эй, человек, кто ты и откуда?) Я поднял голову и крикнул в ответ: "Кутатури вар, кутатури!" (Кутаисец я, кутаисец!) После вечера этот человек повидал меня, и мы очень подружились. Он оказался рабочим.

Люди, привлеченные в Америку легендами о ее сказочных богатствах и легкой наживе и не нашедшие там всего этого, с жадностью ловили каждое слово правды о далекой своей родине, где произошла революция, где пришли к власти рабочие и крестьяне. Буржуазная печать искаженно представляла жизнь в Советском Союзе, а тут приехал живой человек, от которого можно услышать слово правды, которого можно обо всем расспросить! Такой случай выпадает не часто.

Маяковский умел находить контакт с любой аудиторией. В той же аудитории, которая заранее была к нему настроена доброжелательно, он воодушевлялся особенно, и тогда непринужденная манера рассказчика, дружеская фамильярность в обращении с залом, едкая ирония по отношению к тому, что поэт отрицал, его рокочущий на низах, покоряющий своей силой и красотой звучания голос приводили вечер к триумфальному финалу.

- Это, брат, свой парень, - сказал один рабочий председателю вечера в Шенхофен-Холл, в Чикаго. - Недаром местная шваль его ненавидит.

На одном из последних выступлений Маяковского в Нью-Йорке он отвечал на, видимо, заранее согласованный с устроителями вечера вопрос: Америка в воображении русского. Интригующий вопрос. Вначале Маяковский сослался на свою поэму "150 000 000", сказав, что это, конечно, сатирическое, преднамеренное преувеличение, поэтическая "работа красок" в отличие от "работы слова" в путеводителе... Это представление далеко не соответствует действительности, с которой столкнулся Маяковский. Америка, по Маяковскому, - не единое целое совершенство техники, "не один винт, а много", - "капиталистический хаос".

- Мы приезжаем сюда, - говорил Маяковский, - не учить, но учиться тому, что нужно, и так, как нужно для России. В Америке, конечно, есть много интересного, удивительного. Но Америка в целом непригодна для Советского Союза как образец...

Живя в отелях, находясь в дороге, в вагоне поезда, в каюте парохода, в метро, в автобусе или легковом автомобиле, Маяковский по всегдашней привычке работал над стихами. Но, кроме этого, он непременно должен был, передвигаясь, меняя места, видеть, наблюдать, сравнивать, встречаться с людьми. В Нью-Йорке он ходил на собрания рабочих, которые вели борьбу с профбюрократами, выступал перед ними, правда, на литературные темы, читал стихи, так как политические выступления могли вызвать скандал.

За время пребывания в Штатах он издал книжки на русском языке "Солнце", "Открытие Америки". Тогда же здесь было положено начало переводу его стихов на английский язык.

Вообще-то Маяковский несколько скептически расценивал эффект своих стихов на другом языке. Однажды он высказался об этом:

"Я всегда склонялся к мысли, что корни моей поэзии неотделимы от русской почвы и, значит, мои стихи на всей обитаемой части земли непереводимы".

И дальше развивая эту мысль, говорил человеку, который вознамерился перевести его на немецкий язык: "Как же сможете мой растрепанный ритм, мои сталкивающиеся слова, разбегающиеся фразы, мою ругань и проклятия, марши и уличные песни, весь мой разговорный и революционный русский язык, - как это можно вырядить в чужую одежду?"

Но когда Гуго Гупперт, австрийский поэт, впоследствии многие десятилетия переводивший Маяковского (это к нему были обращены слова поэта), через некоторое время прочитал ему по-немецки "Левый марш", Маяковский высказал свое суждение - деликатно и прямо:

- Кроме "линкс" (левой!) и "антанты" я ни единого слова не понял! Но вы не верьте никому на свете, если вам скажут, что мои стихи нельзя переводить, - даже мне самому не верьте!

И после встречал Гупперта громким приветствием:

- А-а, Гупперт - мой немецкий рупор-т! Ну как, земля и небо еще держатся? У вас есть еще охота ломать об меня зубы? Ваша уверенность, товарищ, делает мне честь!..

Жаждавший общения с как можно большим количеством людей, поэт страдал от незнания английского языка. Страдал и иронизировал над собой:

- Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, - сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:

- Гив ми плиз сэм ти!^*

^* (Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю!)

Ладно. Дают. Подожду - и опять:

- Гив ми плиз...

Опять дают.

А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:

- Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так вечерок и проходит.

Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: "Вон оно, русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север.",

Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.

Не придет ему в голову, что я - ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там O и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:

- Ес уайт плиз файф добль арм стронг...

И кажется мне, что очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.

Но леди отодвигаются, прослышав в сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

- Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...

И добросовестный Бурлюк переводит:

- Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.

Незнание английского языка стесняло возможности общения и обедняло содержанием пребывание Маяковского в Америке, и это, по-видимому, было одной из причин, что к исходу трех месяцев он начинает торопиться домой. "Здесь отвратительно", "Страшно соскучился" - эти характерные для поэта жалобы в письмах и телеграммах из Нью-Йорка точно передают его настроение.

28 октября, на пароходе "Рошамбо", Маяковский выехал из Нью-Йорка в Гавр. Вместо разрешенных шести он пробыл в Соединенных Штатах три месяца.

"Отплывал машущий платками, поражающий при въезде Нью-Йорк... Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез".

Восемь суток океана на "Рошамбо" - время для обдумывания, подытоживания американских впечатлений.

"Отчет" о поездке в США представляют собой стихи и очерки "Мое открытие Америки".

"Цель моих очерков, - заключает свои размышления уже в написанном виде Маяковский, - заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки".

"Домой!" - итоговое стихотворение, оно завершает "американский" цикл. Кроме начала, нескольких подробностей пароходного быта во время путешествия на "Рошамбо", стихотворение всем пафосом устремлено к домашним - не заграничным, не американским - делам и заботам.

Но он оглядывается назад, впечатления от Америки слишком свежи. Маяковский полюбил Нью-Йорк - в величии, в торя^естве урбанизма, полюбил трудовой Нью-Йорк, но любовь его оказалась столь требовательной, столь придирчивой, что нередко превращалась в свою противоположность. Критический пафос в некоторые моменты затмевает любовь.

Маяковского встречали в Нью-Йорке как апостола индустриального века, которому, без сомнения, должен был понравиться город. И вдруг такое:

"Нет, Нью-Йорк не современный город. Нью-Йорк не организован. Машины, метро, небоскребы и прочее - это еще не настоящая индустриальная культура. Это только внешние ее приметы".

Это говорит человек, приехавший из разоренной, доведенной войнами до полной разрухи России, народ которой, по представлениям американцев, "еще наполовину живет в средневековье, еще остался азиатом". А Маяковский?

 Я стремился 
 за 7000 верст вперед, 
 а приехал 
 на 7 лет назад.

И увидел совсем "дооктябрьский Елец аль Конотоп".

Маяковский бросает вызов:

"- Америка прошла путь колоссального развития материальных ценностей, изменивший облик этого мира, - говорит он писателю Майклу Голду. - Но люди еще не доросли до этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. По своему интеллекту нью-йоркцы остались провинциалами. Их умы еще не восприняли огромное значение индустриального века. Вот почему я называю Нью-Йорк неорганизованным - это гигант, случайно созданный детьми, а не зрелое, законченное произведение людей, понимавших, чего они хотят, творивших по плану, как художники..." Достается "архитекторам, построившим прекрасные небоскребы, но разукрасившим их устарелыми, безвкусными орнаментами в готическом или византийском стиле.

...Это все равно, что перевязать экскаватор розовыми бантиками или посадить на паровоз целлулоидных куколок, - язвит Маяковский. - ...Это не искусство индустриального века... Искусство должно быть жизненным".

Его собеседник обескуражен, он видит, что Маяковский определенно недоволен Нью-Йорком. А тот, все больше воодушевляясь, обрушивает на него лавину слов:

"- Ничего лишнего! Вот основа индустриального искусства... Никакого позерства, кривлянья, никакой красивости, тоски по прошлому, никакой мистики. Мы у себя, в России, уже выбрасываем выжатые лимоны и обглоданные цыплячьи косточки узкого мирка либеральномистической интеллигенции... Искусство загнивает, если оно слишком респектабельно, слишком рафинированно. Оно должно выйти из комнат с бархатными портьерами, из захламленных мастерских, оно должно столкнуться с жизнью". Оно не должно иметь ничего лишнего, ничего бездействующего. В поэзии - "все слова должны работать".

- В Америке те либерально-интеллектуальные мистики, о которых вы упоминали, - спросил Маяковского Майкл Голд, - бегут от машины. Они считают, что машина разрушает человеческую душу. Разве вы, русские, не боитесь стать слишком механизированными?

- Нет, - решительно отрезал поэт. - Мы - хозяева машин, поэтому нам нечего их бояться... Зачем бояться... что человек превратится в машину? Это невозможно! Машины внушают смелые мысли.

Мог ли иначе говорить Маяковский, приехавший из страны, где чуть ли не фантастической мечтой выглядело желание иметь сто тысяч тракторов!

Это интервью было напечатано в газете "Уордл" и сопровождалось словами Майкла Голда, прогрессивного американского писателя, - словами о том, что Маяковский хотел увидеть в Америке индустриальный век. Про Маяковского он писал: "Ему тридцать лет, вес - около 215 фунтов, смелое, резко очерченное лицо и мускулатура футболиста. Он топал все время взад а вперед по комнате, пыхтя папиросами, привезенными из Москвы..."

И тут же газета дала портрет Маяковского, нарисованный художником Геллертом во время беседы поэта с Майклом Голдом. Маяковский, кстати, в долгу не остался. Заметив, что Геллерт набрасывает его портрет, он взял записную книжку и, в свою очередь, набросал портрет Геллерта. Тот удивился профессиональной зрелости изображения и приписал к нему по-английски: "Ей-богу, вы не только большой поэт, но и художник".

Как бы продолжая беседу с Майклом Голдом, Маяковский писал в очерке:

"Я ненавижу Нью-Йорк в воскресенье" - и развернул перед читателем картину бездумной праздности, тщеславия, корысти, разъедающих американское общество. Остроумие Маяковского играет всеми красками, когда он показывает быт американцев.

Пишет, например, о том, кто и где обедает в воскресенье. "Победнее едят дома свежекупленную еду, едят при электричестве, точно давая себе отчет в проглачиваемом.

Побогаче - едят в дорогих ресторанах... едят в полутьме, потому что любят не электричество, а свечи.

Эти свечи меня смешат.

Все электричество принадлежит буржуазии, а она ест при огарках.

Она неосознанно боится своего электричества".

Не утратила актуальности такая оценка веры (религии) в жизни американцев:

"Бог - доллар, доллар - отец, доллар - дух святой".

Доллар - единственная сила в Штатах, это чуть ли не с пеленок знает каждый американец, и это сразу подметил Маяковский.

При встрече американец не скажет вам безразличное:

- Доброе утро.

Он сочувственно крикнет:

- Мек моней? (Делаешь деньги?) - и пройдет дальше.

Американец не скажет расплывчато:

- Вы сегодня плохо (или хорошо) выглядите.

Американец определит точно:

- Вы смотрите сегодня на два цента.

Или:

- Вы выглядите на миллион долларов...

Путь, каким вы добыли ваши миллионы, безразличен в Америке... К бизнесу приучают с детских лет. Богатые родители радуются, когда их десятилетний сын, забросив книжки, приволакивает домой первый доллар, вырученный от продажи газет.

- Он будет настоящим американцем.

Доллар всему голова.

"Если даже косвенным давлением долларов можно победить должность, славу, бессмертие, то, непосредственно положив деньги на бочку, купишь все".

Когда, по возвращении в Москву, Маяковский выступил в Политехническом с рассказом о поездке и прочел "американские" стихи, московский корреспондент "Нью-Йорк тайме" с обидой писал в своей газете: "Красный поэт рисует нас, как людей, помешанных на долларе". Более всего его раздражило утверждение Маяковского, что в Америке "деньги определяют искусство, мораль и правосудие".

Впечатление об американской печати:

"Газеты в целом проданы так прочно и дорого, что американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже запроданного журналиста".

В очерке "Мое открытие Америки" Маяковский рассказал, как некий старый уже человек, некий миллионер Браунинг, под видом удочерения купил себе шестнадцатилетнюю наложницу. Рассказал о том, каким ханжеством оборачивается американский сухой закон "прогибишен".

"Ни одна страна не городит столько моральной, возвышенной, идеалистической ханжеской чуши, как Соединенные Штаты", - замечает Маяковский.

Очерки Маяковский написал по возвращении из Америки, под свежим впечатлением от увиденного, прочувствованного, пережитого. Но и находясь в США, выступая на вечерах, он со всей откровенностью делился своими наблюдениями, высказывал самые смелые критические суждения. Примерно через месяц пребывания в Штатах Маяковский написал стихотворение "Вызов", и, зная характер поэта, его полемическое бесстрашие, можно с уверенностью сказать, что читал "Вызов" американской публике.

А ведь этот "вызов" не кому-нибудь, а самой Америке. Вызов миру капитализма: "Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав". Вызов ханжеской морали, которая насаждается в Америке власть имущими, вызов "его препохабию" - капиталу.

В интервью газете "Фрейгайт" Маяковский говорил:

"...Вот мы - "отсталый", "варварский" народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас - целое событие. Еще одна молотилка - важное приобретение. Новая электростанция - чудо из чудес. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же - здесь скучно, а у нас - весело. Здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас во всю бурлит жизнь, за нами будущее. До чего тут только не додумались! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества для освещения, что даже солнце не может с ним конкурировать, и все же темно. Такой богатый язык, с тысячами всевозможных газет и журналов, и такое удивительное косноязычие, такое безмолвие. Рокфеллеры, Морганы, - вся Европа у них в долгу, тресты над трестами, и такая бедность".

Но и это еще не все.

"Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира - с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, а мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые разбиты, многие дома разрушены, а трамваи переполнены и заезжены донельзя? Ответ простой: потому, что там бурлит жизнь, кипит энергия всего освобожденного народа - коллектива. Каждый новый камень, каждая новая доска на стройке есть результат коллективной инициативы...

Наши сто пятьдесят миллионов - вот кто создает индустрию, вооружает жизнь техникой. Всего восемь лет прошло, восемь лет борьбы со всем старым. А какой переворот в умах, какой взлет культуры во всех областях жизни!"

Маяковский не упустил случая поиронизировать по поводу "открытия" Америки в прошлом и поиронизировать над любым будущим "открывателем". Он напоминает, как тридцать лет назад В. Г. Короленко писал, увидев Нью-Йорк:

"Сквозь дымку на берегу виднелись огромные дома в шесть и семь этажей..."

Напоминает, как лет пятнадцать назад Горький писал в подобной ситуации (в 1906 году):

"Сквозь косой дождь на берегу были видны дома в пятнадцать и двадцать этажей".

"Я должен был, - продолжает Маяковский, - чтобы не выходить из рамок, очевидно, принятых писателями приличий, повествовать так:

"Сквозь косой дым можно видеть ничего себе дома в сорок и пятьдесят этажей..."

А будущий поэт после такого путешествия запишет: "Сквозь прямые дома в неисследованное количество этажей, вставшие на нью-йоркском берегу, не были видны ни дымы, ни косые дожди, ни, тем более, какие-то дымки".

Главный итог пребывания Маяковского в США состоит в том, что оно (и конечно, предыдущие поездки в страны Европы) обострило социальное чутье поэта. Это было замечено по возвращении его в Москву после первого большого выступления в Политехническом. Одна из газет писала в отчете об этом вечере: "Американские наблюдения пробудили в поэте качества социолога, экономиста и политика. Маяковский хочет не только показывать, но и доказывать. Убеждать не только художественными средствами, но и отвлеченно-теоретическими". И ведь не случайно именно по дороге из Штатов родились проникновенные строки стихотворения "Домой!".

Не случайно и то, что в этом же стихотворении поэт как бы возбуждает, готовит себя к новой, более трудной и более насыщенной по душевной отдаче работе: "Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье".

Выезжая в конце мая из Москвы, Маяковский намеревался совершить путешествие вокруг земли.

"Вокруг" не вышло, - пишет он в автобиографии. - Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР... Результат - книги: публицистика-проза - "Мое открытие Америки" и стихи - "Испания", "Атлантический океан", "Гаванна", "Мексика", "Америка".

Первые устные отчеты о поездке за океан состоялись в Париже. Сначала Маяковский выступил с чтением стихов на официальном приеме в полпредстве СССР по случаю восьмой годовщины Октябрьской революции. 12 ноября был его вечер, организованный студентами СССР во Франции. Поскольку на вечере, как всегда, кроме советских студентов, находились и французы, то Маяковский, из вежливости к Франции, выдавшей ему визу и запрещающей говорить о политике, поначалу следовал этому правилу, но как-то само собой с литературных тем перешел на социально-экономическо-политические. Американские впечатления требовали выхода...

Через два дня газета "Парижский вестник" писала, восхищаясь Маяковским-оратором, что трудно себе представить лучшего рассказчика для широких масс. "Маяковский - создание новой России. В его могучей, широкой, подвижной фигуре, в его товарищеской фамильярности с слушателями, в его непринужденной манере, в его едкой иронии, - во всем его существе сказывается нечто, что роднит его с русским рабочим, с человеком из народа".

Демократизм Маяковского, его умение быть своим в любой аудитории, яркий, несравненный талант оратора, рассказчика, полемиста признавались всеми, кто хоть раз слышал поэта. Вот он расхаживает по сцене Океанографического института в Париже и рассказывает об Америке, делится своими впечатлениями, а затем читает стихи - они как бы иллюстрируют только что сказанное, но как иллюстрируют! Они дают новый, гораздо более глубокий смысл сказанному. И время летит незаметно, уже час ночи, а публика словно завороженная, слушает поэта...

В интервью "Новой вечерней газете" (Ленинград) сказал:

"- Я выехал из Америки в октябре. Должен сознаться, что со мной не случилось там ни одного чисто американского приключения, ибо за "приключения", вроде приключений О. Генри, надо платить, а я не расходовался на этот вид развлечений, поэтому ничего необыкновенного со мной не случилось.

Зато слухи о моих успехах в Америке нисколько не преувеличены. Я нахожу, что иметь аудиторию в полторы тысячи человек в течение ряда недель - это, конечно, успех. Думаю, что, кроме литературного, мои лекции имели некоторое значение еще и в смысле революционном".

Можно добавить, что Маяковский тоже ничего не преувеличил. Не сказал лишь, что и стихи его (не только лекции) оказывали революционизирующее воздействие на публику.

А 6 декабря в Политехническом музее состоялось первое большое выступление Маяковского по возвращении из Америки, с отчетом о поездке. В программе вечера - доклад, который так и назван: "Мое открытие Америки", и в котором явно проглядывают контуры его очерков, и чтение стихов, написанных во время поездки и сразу по возвращении в Москву. Через два дня он выступил в Доме печати. Интерес к этим выступлениям был проявлен огромный.

В Политехнический даже с билетами попасть было трудно. Большой зал был битком набит, люди сидели на эстраде, на ступеньках.

С таким же успехом проходят другие вечера. В Киеве в зал Домкомпроса тоже невозможно было пробиться. Коридоры, фойе, лестницы - все забито билетным и безбилетным народом. В зале сидят по двое на одном стуле, друг у друга на коленях. В записках Маяковскому - требование впустить в зал безбилетников. И Владимир Владимирович находит выход - впустить всех, сколько возможно вместить...

В январе-феврале - поездки по городам страны с докладом "Мое открытие Америки" и чтение стихов из заграничного цикла: Ленинград, Харьков, Киев, Ростов, Краснодар, Баку, Тифлис... В каждом из этих городов по нескольку выступлений. Это уже "отчет" перед массовой аудиторией. А в это время "Стихи об Америке", отрывки из книги очерков публикуются в периодической печати.

История советской литературы, пожалуй, не знает другого примера, когда бы писатель с такой оперативностью и с такой ответственностью перед читателем представлял бы творческий отчет о заграничной поездке.

Вряд ли также найдется много примеров, когда бы литературно-критическая оценка стихов и прозы вступала в такое противоречие с читательским восприятием. Уже значительное время спустя молодой теоретик конструктивизма К. Зелинский, резко менявший свое отношение к Маяковскому, писал в журнале "На литературном посту", ссылаясь на "записки о заграничных путешествиях": "Безвкусным, опустошенным и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского... Как поверхностно, как неволнующе скользит Маяковский по зеленым меридианам!" Статья Зелинского называлась "Идти ли нам с Маяковским?" - и конечно, давала недвусмысленный отрицательный ответ.

Очерки и стихи об Америке "прокатывались" на вечерах, на выступлениях поэта. Их восприятие было совершенно другим. Вот что писала ростовская газета "Молот" о первом выступлении Маяковского в этом городе, в частности, о лекции, с которой начинался вечер:

"Это не была лекция, по крайней мере в том смысле, в каком привыкли мы понимать это слово. Скорей беседа поэта с публикой, - беседа, пересыпанная блестками неподражаемого... Маяковского остроумия. Об Америке т. Маяковский сказал не много, но немногое, сказанное им, давало большее представление о заатлантической стране, чем многословные речи патентованных лекторов".

Значит, выступления Маяковского в эти годы были не просто вечерами поэзии, но и приобрели пропагандистский характер.

Пожалуй, это началось еще в Америке, где после второго выступления поэта в Нью-Йорке газета "Русский голос" писала:

"Отрывок из поэмы "Ленин" приковал всеобщее внимание. Поэт говорил о смерти Ленина, о роковом известии, когда не стало пролетарского вождя, и о похоронах. Двухтысячная масса была, в буквальном смысле слова, загипнотизирована.

В заключение поэт отвечал на вопросы по запискам. Эти вопросы носили преимущественно политический, а не литературный характер".

И об этом, политическом характере его выступлений, говорилось в других отчетах.

Вечера Маяковского теперь действительно не походили на обычные поэтические вечера, они, как правило, имели целевую установку. Тут непременно бывал доклад (или беседа), стихи, разговор с аудиторией. Это были своеобразные спектакли, где режиссером (и актером - тоже) выступал Маяковский, он вовлекал в действие слушателей-зрителей. Драматургия подобных спектаклей всякий раз рождалась заново как импровизация. На этот раз сама действительность, общение с аудиторией пробудили в Маяковском партийного пропагандиста, он почувствовал вкус к разговорам на политические темы.

Если прежде не поэтическая часть вечеров, как правило, представляла собой очный или заочный литературный диспут, отражала перипетии литературной борьбы, то американские впечатления оказались в этот момент важнее, они захватили воображение поэта, потеснив даже литературные заботы.

Успех вечеров-отчетов воодушевил Маяковского, он был доволен их результатами. Когда переполнившая киевский цирк публика на протяжении трех часов слушала поэта, он сказал:

- Между прочим, товарищи, та страна, где добрый час слушают серьезные стихи, достойна уважения... - И, подумавши, добавил: - Да, хороша наша страна... И я, наверное, неплохой поэт, если сумел заставить вас столько времени слушать себя...