Пьесы 1913-1921

Владимир Маяковский. Трагедия

Владимир Маяковский (поэт 20-25 лет).

Его знакомая (сажени 2-3. Не разговаривает).

Старик с черными сухими кошками (несколько тысяч лет).

Человек без глаза и ноги.

Человек без уха.

Человек без головы.

Человек с растянутым лицом.

Человек с двумя поцелуями.

Обыкновенный молодой человек.

Женщина со слезинкой.

Женщина со слезой.

Женщина со слезищей.

Газетчики, мальчики, девочки и др.

Пролог

Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт.
Замечали вы -
качается
в каменных аллеях
полосатое лицо повешенной скуки,
а у мчащихся рек
на взмыленных шеях
мосты заломили железные руки.
Небо плачет
безудержно,
звонко;
а у облачка
гримаска на морщинке ротика,
как будто женщина ждала ребенка,
а бог ей кинул кривого идиотика.
Пухлыми пальцами в рыжих волосиках
солнце изласкало вас назойливостью овода -
в ваших душах выцелован раб.
Я, бесстрашный, 
ненависть к дневным лучам понес в веках;
с душой натянутой, как нервы провода,
я -
царь ламп!
Придите все ко мне,
кто рвал молчание,
кто выл
оттого, что петли полдней туги,-
я вам открою
словами
простыми, как мычанье,
наши новые души,
гудящие,
как фонарные дуги.
Я вам только головы пальцами трону,
и у вас
вырастут губы
для огромных поцелуев
и язык,
родной всем народам.
А я, прихрамывая душонкой,
уйду к моему трону
с дырами звезд по истертым сводам.
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза,
и тихим,
целующим шпал колени,
обнимет мне шею колесо паровоза.

Первое действие

Весело. Сцена - город в паутине улиц. Праздник нищих. Один В. Маяковский. Проходящие приносят еду - железного сельдя с вывески, золотой огромный калач, складки желтого бархата.

Милостивые государи!
Заштопайте мне душу,
пустота сочиться не могла бы.
Я не знаю, плевок - обида или нет.
Я сухой, как каменная баба.
Меня выдоили.
Милостивые государи,
хотите -
сейчас перед вами будет танцевать
                  замечательный поэт?

Входит Старик с черными сухими кошками.

Гладит. Весь - борода.

Ищите жирных в домах-скорлупах
и в бубен брюха веселье бейте!
Схватите за ноги глухих и глупых
и дуйте в уши им, как в ноздри флейте.
Разбейте днища у бочек злости,
ведь я горящий булыжник дум ем.
Сегодня в вашем кричащем тосте
я овенчаюсь моим безумием.

Сцена постепенно наполняется. Человек без уха. Человек без головы и др. Тупые. Стали беспорядком, едят дальше.

Граненых строчек босой алмазник, 
взметя перины в чужих жилищах, 
зажгу сегодня всемирный праздник 
таких богатых и пестрых нищих.

Оставь.
Зачем мудрецам погремушек потеха?
Я - тысячелетний старик.
И вижу - в тебе на кресте из смеха
распят замученный крик.
Легло на город громадное горе
и сотни махоньких горь.
А свечи и лампы в галдящем споре
покрыли шопоты зорь.
Ведь мягкие луны не властны над нами,-
огни фонарей и нарядней и хлеще.
В земле городов нареклись господами
и лезут стереть нас бездушные вещи.
А с неба на вой человечьей орды
глядит обезумевший бог.
И руки в отрепьях его бороды,
изъеденных пылью дорог.
Он - бог,
а кричит о жестокой расплате,
а в ваших душонках поношенный вздошек.
Бросьте его!
Идите и гладьте -
гладьте сухих и черных кошек!
Громадные брюха возьмете хвастливо,
лоснящихся щек надуете пышки.
Лишь в кошках,
где шерсти вороньей отливы,
наловите глаз электрических вспышки.
Весь лов этих вспышек
(он будет обилен!)
вольем в провода,
в эти мускулы тяги,-
заскачут трамваи, 
пламя светилен
зареет в ночах, как победные стяги.
Мир зашевелится в радостном гриме,
цветы испавлинятся в каждом окошке,
по рельсам потащат людей,
а за ними
все кошки, кошки, черные кошки!
Мы солнца приколем любимым на платье
из звезд накуем серебрящихся брошек.
Бросьте квартиры!
Идите и гладьте -
гладьте сухих и черных кошек!

Это - правда! Над городом
- где флюгеров древки - женщина
- черные пещеры век - мечется,
кидает на тротуары плевки,-
а плевки вырастают в огромных калек.
Отмщалась над городом чья-то вина,-
люди столпились,
табуном бежали.
А там,
в обоях,
меж тенями вина,
сморщенный старикашка плачет на рояле.

Над городом ширится легенда мук.
Схватишься за ноту -
пальцы окровавишь!
А музыкант не может вытащить рук
из белых зубов разъяренных клавиш.

И вот
сегодня
с утра
в душу
врезал матчиш губы.
Я ходил, подергиваясь,
руки растопыря,
а везде по крышам танцевали трубы,
и каждая коленями выкидывала 44!
Господа!
Остановитесь!
Разве это можно?!
Даже переулки засучили рукава для драки.
А тоска моя растет,
непонятна и тревожна,
как слеза на морде у плачущей собаки.

Вот видите!
Вещи надо рубить!
Недаром в их ласках провидел врага я!

А может быть, вещи надо любить? 
Может быть, у вещей душа другая?

Многие вещи сшиты наоборот. 
Сердце не сердится, 
к злобе глухо.

И там, где у человека вырезан рот, 
многим вещам пришито ухо!

Злобой не мажьте сердец концы!
Вас,
детей моих,
буду учить непреклонно и строго.
Все вы, люди,
лишь бубенцы
на колпаке у бога.
Я
ногой, распухшей от исканий,
обошел
и вашу сушу
и еще какие-то другие страны
в домино и в маске темноты.
Я искал
ее,
невиданную душу,
чтобы в губы-раны
положить ее целящие цветы.

И опять,
как раб
в кровавом поте,
тело безумием качаю.
Впрочем,
раз нашел ее -
душу.
Вышла
в голубом капоте,
говорит:
"Садитесь!
Я давно вас ждала.
Не хотите ли стаканчик чаю?"

Я - поэт, 
я разницу стер
между лицами своих и чужих. 
В гное моргов искал сестер.   
Целовал узорно больных.      
А сегодня                                       
на желтый костер, 
спрятав глубже слёзы морей, 
я взведу и стыд сестер 
и морщины седых матерей! 
На тарелках зализанных зал 
будем жрать тебя, мясо, век!

Срывает покрывало. Громадная женщина. Боязливо, Вбегает Обыкновенный молодой человек. Суетится.

Милостивые государи!
Говорят,
где-то
-кажется в Бразилии -
есть один счастливый человек!

Милостивые государи! 
Стойте!
Милостивые государи! 
Господин, 
господин, 
скажите скорей: 
это здесь хотят сжечь 
матерей? 
Господа!
Мозг людей остер, 
но перед тайнами мира ник; 
а ведь вы зажигаете костер 
из сокровищ знаний и книг! 
Я придумал машинку для рубки котлет. 
Я умом вовсе не плох!  
У меня есть знакомый -
он двадцать пять лет
работает
над капканом для ловли блох.
У меня жена есть,
скоро родит сына или дочку,
а вы - говорите гадости!
Интеллигентные люди!
Право, как будто обидно.

Молодой человек, 
встань на коробочку!

Лучше на бочку!

А то вас совсем не видно!

И нечего смеяться!
У меня братец есть,
маленький,-
вы придете и будете жевать его кости.
Вы всё хотите съесть!

Тревога. Гудки. За сценой крики: "Штаны, штаны!"

Бросьте!

Обыкновенного молодого человека обступают со всех сторон.

Если б вы' так, как я, голодали -
дали
востока и запада
вы бы глодали, 
как гложут кость небосвода 
заводов копченые рожи!

Что же,-
значит, ничто любовь?
У меня есть Сонечка сестра!

Милые!
Не лейте кровь!
Дорогие,
не надо костра!

Тревога выросла. Выстрелы. Начинает медленно тянуть одну

ноту водосточная труба. Загудело железо крыш.

Если б вы так, как я, любили,
вы бы убили любовь
или лобное место нашли
и растлили б
шершавое потное небо
и молочно-невинные звезды.

Ваши женщины не умеют любить, 
они от поцелуев распухли, как губки.

Вступают удары тысячи ног в натянутое брюхо площади.

А из моей души 
тоже можно сшить 
такие нарядные юбки!

Волнение не помещается. Все вокруг громадной женщины. Взваливают на плечи. Тащат.

Идем,-
где за святость
распяли пророка,
тела отдадим раздетому плясу,
на черном граните греха и порока
поставим памятник красному мясу.

Дотаскивают до двери. Оттуда торопливые шаги. Человек без глаза и ноги. Радостный. Безумие надорвалось. Женщину бросили.

Стойте!
На улицах,
где лица -
как бремя,
у всех одни и те ж,
сейчас родила старуха-время
огромный
криворотый мятеж!
Смех!
Перед мордами вылезших годов
онемели земель старожилы,
а злоба
вздувала на лбах городов
реки -
тысячеверстые жилы.
Медленно,
в ужасе,
стрелки волос
подымался на лысом темени времен.
И вдруг
все вещи
кинулись,
раздирая голос,
скидывать лохмотья изношенных имен.
Винные витрины,
как по пальцу сатаны,
сами плеснули в днища фляжек.
У обмершего портного
сбежали штаны
и пошли -
одни! -
без человечьих ляжек!
Пьяный -
разинув черную пасть -
вывалился из спальни комод.
Корсеты слезали, боясь упасть,
из вывесок "Robes et modes"1  
1 "Платья и моды" (франц.).
Каждая калоша недоступна и строга.
Чулки-кокотки
игриво щурятся.
Я летел, как ругань.
Другая нога
еще добегает в соседней улице.
Что же,
вы,
кричащие, что я калека?! -
старые,
жирные,
обрюзгшие враги!
Сегодня
в целом мире не найдете человека,
у которого
две одинаковые
ноги!

Второе действие

Скучно. Площадь в новом городе. В. Маяковский переоделся в тогу. Лавровый венок. За дверью многие ноги.

Поэт!
Поэт!
Вас объявили князем.
Покорные
толпятся за дверью,
пальцы сосут.
Перед каждым положен наземь
какой-то смешной сосуд.

Что же, 
пусть идут!

Робко. Женщины с узлами. Много кланяются.

Первая
Вот это слёзка моя -
возьмите!
Мне не нужна она.
Пусть.
Вот она,
белая,
в шелке из нитей
глаз, посылающих грусть!

Не нужна она, 
зачем мне?

И у вас глаза распухли?

Пустяки! 
Сын умирает. 
Не тяжко. 
Вот еще слеза. 
Можно на туфлю. 
Будет красивая пряжка.

Вы не смотрите,
что я
грязная.
Вымоюсь -
буду чище.
Вот вам и моя слеза,
праздная,
большая слезища.

Будет!
Их уже гора.
Да и мне пора.
Кто этот очаровательный шатен?

Фигаро! 
Фигаро! 
Матэн!

Человек с двумя поцелуями. Все оглядывают. Говорят вперебой.

Смотрите - 
какой дикий! 
Отойдите немного 
Темно. 
Пустите!
Молодой человек, 
не икайте!

И-и-и-и... 
Э-э-э-э...

Тучи отдаются небу,
рыхлы и гадки.
День гиб.
Девушки воздуха тоже до золота падки,
и им только деньги.

Что?

Человек с двумя поцелуями

Деньги и деньги б! 

Тише! 
Тише!

Большому и грязному человеку
подарили два поцелуя.
Человек был неловкий,
не знал,
что с ними делать,
куда их деть.
Город,
весь в празднике,
возносил в соборах аллилуя,
люди  выходили  красивое надеть.
А у человека было холодно,
и в подошвах дырочек овальцы.
Он выбрал поцелуй,
который побольше,
и надел, как калошу.
Но мороз ходил злой,
укусил его за пальцы.
"Что же,-
рассердился человек,-
я эти ненужные поцелуи брошу!"
Бросил.
И вдруг
у поцелуя выросли ушки,
он стал вертеться,
тоненьким голосочком крикнул:
"Мамочку!"
Испугался человек.
Обернул лохмотьями души своей
                     дрожащее тельце, 
понес домой,
чтобы вставить в голубенькую рамочку. 
Долго рылся в пыли по чемоданам 
(искал рамочку). 
Оглянулся -
поцелуй лежит на диване, 
громадный, 
жирный, 
вырос,
смеется,
бесится!
"Господи! -
заплакал человек,-
никогда не думал, что я так устану.
Надо повеситься!"
И пока висел он,
гадкий,
жаленький,-
в будуарах женщины
- фабрики без дыма и труб -
миллионами выделывали поцелуи,
всякие,
большие,
маленькие,-
мясистыми рычагами шлепающих губ.

Нас массу выпустили.
Возьмите!
Сейчас остальные придут.
Пока - восемь.
Я -
Митя.
Просим!

Каждый кладет слезу.

Господа! 
Послушайте,- 
я не могу! 
Вам хорошо, 
а мне с болью-то как?

Ты поговори еще там! 
Мы из тебя сделаем рагу, 
как из кролика!

Ты один умеешь песни петь.

Отнеси твоему красивому богу.

Пустите сесть!

Не дают. В. Маяковский неуклюже топчется, собирает слезы в чемодан. Стал с чемоданом.

Хорошо!
Дайте дорогу!
Думал -
радостный буду.
Блестящий глазами
сяду на трон,
изнеженный телом грек.
Нет!
Век,
дорогие  дороги,
не  забуду
ваши ноги худые
и седые волосы северных рек!
Вот и сегодня -
выйду сквозь город,
Душу
на копьях домов
оставляя за клоком клок.
Рядом луна пойдет -
туда,
где небосвод распорот.
Поравняется,
на секунду примерит мой котелок.
Я
с ношей моей
иду,
спотыкаюсь,
ползу
дальше
на север,
туда,
где в тисках бесконечной тоски
пальцами волн
вечно
грудь рвет
океан-изувер.
Я добреду -
усталый,
в последнем бреду
брошу вашу слезу
темному богу гроз
у истока звериных вер.

Эпилог

Я это все писал
о вас,
бедных крысах.
Жалел - у меня нет груди:
я кормил бы вас доброй нененькой.
Теперь я немного высох,
Я - блаженненький.
Но зато
кто
где бы
мыслям дал
такой нечеловечий простор!
Это я
попал пальцем в небо,
доказал,
он - вор!
Иногда мне кажется -
я петух голландский
или я
король псковский.
А иногда
мне больше всего нравится
моя собственная фамилия
Владимир Маяковский.

[1913]

Примечание

Первая пьеса В. В. Маяковского - трагедия "Владимир Маяковский" - написана летом и в начале осени 1913 года в Москве и на даче в Кунцеве.

Маяковский. 1913

Пьеса явилась одним из предвестий нараставшей революционной бури. Но социальный протест был облечен в ней в сложную форму. Автор вывел здесь самого себя, рядом с фантастическими персонажами, в которых воплощены чувства реальных людей, их душевные муки, ненависть к бездушию капиталистического города, тоска по чистой любви...

Маяковский привез текст трагедии в Петербург, и общество художников "Союз молодежи" сразу решило поставить ее на сцене. Но пьеса оказалась очень короткой, и автору предложили дописать текст, что он и сделал.

Вначале поэт предполагал назвать пьесу "Железная дорога" или "Восстание вещей". Пьеса поступила в цензурный комитет 9 ноября 1913 года старого стиля, разрешение было выдано 15 ноября. В экземпляре, представленном в цензуру, заглавие пьесы отсутствовало. Было написано: "Владимир Маяковский. Трагедия". Цензор принял фамилию автора за заголовок и выдал разрешение на постановку трагедии "Владимир Маяковский". Поэт решил оставить заглавие, благо оно подходило к содержанию трагедии.

16 ноября "Союз молодежи" приобрел у Маяковского рукопись, и вслед за тем начались репетиции. Профессиональные актеры в спектакле не участвовали. Заглавную роль играл Маяковский. Остальные роли были поручены студентам, откликнувшимся на газетное объявление, которое приглашало прийти на читку пьесы лиц, желающих принять участие в постановке.

Один из участников спектакля через 25 лет так описал эту читку: "Прекрасный, ровный, бархатный голос Маяковского заставил насторожиться. [...] Суровый и мужественный ритм трагедии, ее своеобразный пафос, настроение мятущегося города - все это [...] по-своему захватывало каждого из нас. [...] Правда, смысл трагедии был мало понятен, но зато ее настроением прониклись все слушатели. А это было настроение тревоги, смятения, восстания, бунта. [...] Каждый из нас почувствовал в Маяковском революционера, пусть выступающего с несколько сумбурной проповедью заступничества за изуродованные городом человеческие души, но все же разоблачающего кажущееся благополучие современности, обнажающего язвы и срывающего маски. Это сразу сблизило нас с поэтом. Мы почувствовали в нем своего товарища. И, когда Маяковский кончил читать, собравшиеся наградили его дружными аплодисментами...

...Маяковский режиссировал сам. Особое внимание он обращал на читку своих стихов. Секрет состоял в том, чтобы от большой напевности вовремя перейти на простой разговорный и даже несколько тривиальный тон"^*.

^* (К . Томашевский. Владимир Маяковский. Журн. "Театр", М., 1938, № 4, стр. 138 и 140.)

Спектакли, объявленные как "первые в мире постановки футуристов театра", состоялись 2 и 4 декабря 1913 года в помещении театра "Луна-Парк", прежде Театра В. Ф. Комиссаржевской, в Петербурге, на Офицерской (теперь улица Декабристов), 39.

Художественный деятель Л. И. Жевержеев вспоминал: "беспокойство, которое было вызвано в полицейских кругах Петербурга самим фактом постановки трагедии на сцене.

Совершенно необычным было появление на генеральной репетиции, помимо местного пристава, самого полицмейстера (их на Петербург всего полагалось четыре). Мне, как председателю общества художников "Союз молодежи", организовавшего постановку, пришлось выдержать и в антрактах и по окончании репетиции настойчивые приставания полицмейстера с расспросами:

- Ну, ради бога, скажите по совести, действительно все это только футуристское озорство и ерунда? Я, честное слово, ничего не понимаю. А нет ли за этим, мне непонятным, чего-нибудь такого? [...] Ну... крамольного? [...] Придраться, собственно, не к чему, сознаюсь, но... чувствую, что что-то не так! [...]

Тем не менее "в день спектакля, помимо усиленного наряда полиции внутри театра, было нагнано множество и пеших и конных полицейских и на улице и при входе в театр"^*.

^* (Л. И. Жевержеев. К истории текста трагедии "Владимир Маяковский". В кн.: Владимир Маяковский. Сборник 1 под редакцией А. Л. Дымшица и О. В. Цехновицера. Академия - наук СССР, Институт литературы. Издательство Академии наук СССР, М.-Л., 1940, стр. 352-353.)

"На "генеральной",- писал Л. И. Жевержеев в другой статье,- Владимир Владимирович поразил меня своими исключительными сценическими данными. Рост, выразительная мимика чуть тронутого гримом лица, широта и пластичность жеста и, наконец, изумительный по тембру и силе голос"^*.

^* (Л. И. Жевержеев. Воспоминания. В кн.: "Маяковскому". Сборник воспоминаний и статей. Государственное издательство "Художественная литература", Л., 1940, стр. 134-135.)

Декоративное оформление принадлежало двум художникам: над декорациями пролога и эпилога и над костюмами работал П. Н. Филонов, декорации первого и второго действий писал И. С. Школьник.

И. С. Школьник "ограничился лишь двумя живописными "задниками", на которых блестяще написал два "городских" пейзажа, и по форме и по содержанию весьма мало связанных с текстом трагедии.

Чрезвычайно сложные по композиции "плоскостные" костюмы Филонова, написанные без предварительных эскизов им самолично прямо на холсте, затем были натянуты на фигурные, по контуру рисунка, рамки, которые передвигали перед собою актеры. Эти костюмы также мало были связаны со словом Маяковского.

Казалось бы, что при таком "оформлении" словесная ткань спектакля должна безусловно и безвозвратно пропасть.

Если у отдельных исполнителей так и получилось, то главную роль Владимир Владимирович спас. Он сам нашел для центрального персонажа наиболее удачное и выгодное "оформление".

Он выходил на сцену в том же одеянии, в котором пришел в театр, и на контрасте с "фоном-задником" Школьника и с "плоскостными костюмами" Филонова утверждал ярко ощущавшуюся зрителем реальность и героя трагедии - Владимира Маяковского и самого себя - ее исполнителя - поэта Маяковского"^*.

^* (Л. И. Жевержеев. Воспоминания. В кн. "Маяковскому", стр. 135-136.)

Спектакль шел под сплошной шум, крики, свист. В зрительном зале преобладала буржуазная публика, пришедшая ради скандала, однако она не смогла заглушить бунтарское звучание трагедии Маяковского.

После спектакля подавляющая часть газетных "отзывов" была заполнена безудержной руганью по адресу Маяковского в обычной манере желтой прессы; пьесу называли "идиотской" и т. п. Маяковский в автобиографии "Я сам" определил это словами: "Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков".

Поэт читал отрывки из трагедии на многих своих выступлениях в различных городах.

Трагедия была издана отдельной книжкой в Москве в 1914 году.

В том же 1914 году предполагалось поставить "Владимира Маяковского" в Москве. Но этот замысел не удалось осуществить. Сохранился лишь эскиз декорации художника А. В. Лентулова. В январе 1917 года трагедия была поставлена группой студентов в Ростове-на-Дону.

Трагедия, как и остальные пьесы Маяковского, была переведена на ряд иностранных языков. В 1957 году она была поставлена в Париже группой молодых любителей. Десятью годами позже студенческий театр в Копенгагене показал представление "Владимира Маяковского" на датском языке. В 1970 году в Риме поставил ее театр "Нои" ("Мы"); на итальянской сцене она шла под названием "Восстание вещей".