"Моя революция"
"Моя революция" - искренняя и точная формула внутренней готовности поэта к ее приятию. Воспитанием, обстоятельствами жизни, средой, опытом партийной работы и направлением поэтического развития Маяковский был подготовлен к тому, чтобы принять Октябрь, чтобы стать поэтом революции.
Эти слова сейчас легко и привычно произносятся - поэт революции. Жизненный и творческий подвиг Маяковского состоит в том, как он стал поэтом революции.
Россия - на протяжении XIX и начала XX века - переживала значительные исторические события, вносившие перемены в социальную структуру общества, оказывавшие влияние на общественные и эстетические идеалы, но ни одно из них не может сравниться с Великой Октябрьской социалистической революцией, ни одно из них не вызвало такой решительной перемены во всем строе жизни и такой поляризации литературных сил, такой неготовности большинства писателей воспринять новые идеалы.
Великие революционные потрясения, как показывает опыт, могут на некоторое время нарушить и задержать развитие искусства, так случилось в России. Задержка была кратковременной и предшествовала периоду его бурных поисков в совершенно новых условиях, искусство переживало свою революцию, оставаясь искусством, но радикально меняясь и обновляясь, выражая готовность воспринять идеалы социальной революции и служить народу.
Литература, несмотря на большие потери, уход многих писателей в эмиграцию, прежде других искусств повернулась лицом к революции. Не сразу, не вдруг она улавливала ее созидательные идеи, не сразу и не вдруг находила способы их отражения, но развитие ее должно было пойти и пошло в русло революционного обновления жизни, литература должна была стать и становилась частью общего революционного процесса. В этой общности, однако, не было похожих судеб, не было похожих путей и не было похожих трудностей.
Горький с его огромным запасом жизненного и революционного опыта, преодолевший свои расхождения с большевиками и Лениным дооктябрьского периода, и тот далеко не всегда верно ориентировался в сотрудничестве с Советской властью. Приходилось преодолевать многие сомнения, силу инерции, привычки.
Радовался переменам Блок, но он увидел в революции прежде всего разрушительную стихию. В первые дни революции произошла их встреча с Маяковским. О ней рассказано в статье "Умер Александр Блок". Эпизод встречи вошел в поэму "Хорошо!".
В статье Маяковского встреча описана так:
"Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: "Нравится?" - "Хорошо", - сказал Блок, а потом прибавил: "У меня в деревне библиотеку сожгли".
Вот это "хорошо" и это "библиотеку сожгли" - было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме "Двенадцать". Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие - славу ей".
Встреча эта символична. Маяковский очень эффектно претворил ее символику в 7-й главе поэмы "Хорошо!". Пустынный ночной Петроград, по-осеннему сумрачный, "виденьем кита туша Авророва", пулеметные очереди, костры в сумерках - и эта встреча.
И вот - с одной стороны, - "Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом". С другой тоже "Очень хорошо". Но - "Кругом тонула Россия Блока... Незнакомки, дымки севера шли на дно, как идут обломки и жестянки консервов". Но - "мрачнее, чем смерть на свадьбе" - про библиотеку. Маяковский в поэме заострил сюжет с библиотекой, придал ему более жесткий оттенок отчуждения, чем в статье.
При всем уважении к личности Блока, при всей любви к его поэзии, Маяковский оставался максималистом, когда стоял вопрос об отношении к революции. Тут он мерил своей меркой: "Принимать или не принимать". Но эта мерка была слишком жесткой для многих других. Блок и так совершил жизненный и поэтический подвиг, провозгласив свое "хорошо" во славу революции.
Чтобы утвердить себя как поэта нового времени, мало было одного сочувствия революции или даже попыток как-то практически, делом помочь ей. Такие попытки, кроме Блока, были и у Клюева, и у Белого, и даже у Вячеслава Иванова. Никто из них не создал ничего подобного или близкого по духу поэме "Двенадцать". Масштаб личности, провидческая мощь таланта вывели Блока на путь революционного действия.
Несмотря на искреннее желание "быть настоящим", а не "сводным сыном - в великих штатах СССР", мучительно переживал дуализм в своем сознании Сергей Есенин.
Я человек не новый! Что скрывать? Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою.
Есенин искал возможности быть полезным новой революционной власти. Со всем пылом, например, он, совместно с Клычковым, Герасимовым и Н. Павлович, работал над сценарием революционного содержания "Зовущие зори". Совместно с Клычковым и Герасимовым написал "Кантату", которая была специально приурочена к открытию мемориальной доски в честь павших героев революции работы С. Коненкова и исполнялась 7 ноября 1918 года в присутствии В. И. Ленина. Однако вживание Есенина в революционную действительность шло мучительно, со срывами.
Перед поэзией, как и перед искусством вообще, революция открыла неизведанное поле деятельности. Куда и на что направить свои силы? Маяковский решил сразу.
"Пошел в Смольный". Он и в день Октябрьского восстания был в Смольном. Не случайно, конечно. Видел Ленина. Сам факт биографии говорит о многом. Всероссийский ЦИК, через объявления в газетах, попытался собрать в Смольном деятелей литературы и искусства Петрограда, чтобы предложить провести ряд мероприятий, необходимых для молодой, только что возникшей Советской власти, но откликнулось на этот призыв всего несколько человек - и среди них Блок и Маяковский. Это было через неделю после Октябрьского восстания.
Революция оказала решающее влияние и на других поэтов, принявших ее не всегда сразу. "Переворот 1917 года был глубочайшим переворотом для меня лично", - признавался В. Брюсов. Подобные признания позднее делали и А. Ахматова и Н. Тихонов и другие поэты.
Однако это еще не означало, что каждый из них быстро находил формы сотрудничества с Советской властью. В том числе и наиболее динамичный, наиболее деятельный - Маяковский. Поиски форм сотрудничества шли и со стороны Советской власти.
Идейное и творческое размежевание интеллигенции в ходе революции обозначилось так резко, что объединить ее не удавалось даже на, казалось бы, такой бесспорно общей платформе, как охрана памятников культуры.
"Ярость непонимания доходила до пределов, - это характеристика самого Маяковского. - Не помню повода, но явилось чье-то предположение, что я могу с какой-то организационной комиссией влезть в академию*. Тогда один бородач встал и заявил:
* (В академию художеств.)
- Только через мой труп Маяковский войдет в академию, а если он все-таки пойдет, я буду стрелять.
- Вот оно, внеклассовое искусство!" - замечает по этому поводу Маяковский. Он же приводит другие примеры.
На многочисленных собраниях, совещаниях царит полный разнобой.
"Кто-то просит прислать охрану в разрушаемую помещичью усадьбу: тоже-де памятник и тоже старина.
И сейчас же О. Брик:
- Помещики были богаты, от этого их усадьбы - памятники искусства. Помещики существуют давно, поэтому их искусство старо. Защищать памятники старины - защищать помещиков. Долой!"
По-детски наивен Ф. Сологуб:
"Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить революции в городах, богатых памятниками, как, например, Петербург. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город".
Футуристы заявляют свои амбиции на создание нового искусства.
Попробуй сразу определиться в этом разброде, когда одни требуют создания комиссии по охране памятников старины, а другие - по планомерному разрушению...
И так случилось, что всем сердцем принимая революцию, приветствуя новую власть и призывая вступить с ней в контакт, Маяковский первое время оказывается не У дел.
В середине декабря он приехал в Москву, поселился в номерах "Сан-Ремо" и прожил в Москве всю первую половину 1918 года. Выступил здесь в Политехническом на "Елке футуристов", затем с чтением поэмы "Человек", читал стихи в цирке, на открытии кафе "Питтореск", участвовал в турнире на "Избрание короля поэтов" - тоже в Политехническом.
В конце января состоялся вечер "встречи двух поколений поэтов", он проходил на квартире поэта В. Амари. На вечере присутствовали К. Бальмонт, Вяч. Иванов, Андрей Белый, Ю. Балтрушайтис, Д. Бурлюк, В. Каменский, И. Эренбург, В. Ходасевич, М. Цветаева, Б. Пастернак, А. Толстой, П. Антокольский, В. Инбер, индусский поэт Сураварди и другие.
Какой ковчег!
Но соединение крайностей - представителей состарившихся уже течений и "дерзателей" - привело к неожиданным результатам - к признанию "стариками" футуриста Маяковского крупным талантом.
В интервью, данном Асееву, Бурлюк вспоминает: "Начался вечер речью Вяч. Иванова, призывавшего к выявлению тех реальных ценностей, которые, очевидно, были скоплены футуристами помимо их программных... выступлений, столь ожесточенных и привлекавших в то же время критику и публику.
Далее краткое слово произнес Д. Бурлюк, указавший на то, что вечер этот явился важным и интересным именно потому, что на нем впервые встречаются два литературных поколения, причем здесь, несомненно, происходит исторический турнир, на котором хотя и подняты дружественно забрала, но вечные соперники впервые лицом к лицу видят друг друга...
После этих выступлений последовало чтение стихов. Владимир Маяковский читал свое новое произведение "Человек"...
Едва кончил Маяковский - с места встал побледневший от переживаемого А. Белый и заявил, что он даже представить себе не мог, что в России в это время могла быть написана поэма, столь могучая по глубине замысла и выполнению, что вещью этой двинута на громадную дистанцию вся мировая литература и т. д."
Хвалебное слово, обращенное знаменитым символистом к Маяковскому, произвело на присутствующих настолько сильное впечатление, что после окончания этого сплошного дифирамба почти все обратились с аплодисментами не к оратору, а к Маяковскому.
"Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи", - писал об этом Б. Пастернак.
Со многими подробностями запечатлелся этот вечер в памяти молодого тогда поэта Павла Антокольского.
Он, например, утверждает, что Маяковский, Каменский и Бурлюк пришли с опозданием, объяснив его тем, что добирались с другого конца города с какого-то выступления.
Маяковский читал после Каменского.
"Он встал, застегнул пиджак, протянул левую руку вдоль книжной полки и прочел предпоследнюю главу "Войны и мира". Потом отрывки из поэмы "Человек". Я слушал его в первый раз. Он читал неистово, с полной отдачей себя, с упоительным бесстрашием, рыдая, издеваясь, ненавидя и любя. Конечно, помогал прекрасно натренированный голос, но, кроме голоса, было и другое, несравненно более важное. Не читкой это было, не декламацией, но работой, очень трудной работой шаляпинского стиля: демонстрацией себя, своей силы, своей страсти, своего душевного опыта".
Слушали все его со вниманием, но - с разным отношением. А. Толстой, как только кончил Маяковский, бросился обнимать поэта. Ходасевич был зол. После пылкой речи Андрея Белого слово взял Бурлюк:
- Что ж, Володя, нас признал такой поэт, как Борис Николаевич... - начал было с издевкой, но Маяковский только слегка повел на него бровями, слегка скосил глаза, и Бурлюк немедленно притих, ушел в угол и закурил трубку.
А в застолье, после первой же стопки поднялся Бальмонт и прочитал только что написанный, посвященный Маяковскому сонет:
Меня ты бранью встретил, Маяковский...
Сам Маяковский вспоминает еще две строки из этого экспромта:
И вот ты написал блестящие страницы, Ты между нас возник как некий острозуб...
Насчет "брани" - это воспоминание о том, как Маяковский "приветствовал" Бальмонта после его возвращения из-за границы в Россию в 1913 году.
Сонет Бальмонта был выдержан в духе примирения а доброжелательства. И когда Бурлюк снова попытался задраться на кого-то из гостей, Маяковский еще раз одернул его. Антокольский почувствовал в нем желание быть корректным в этом втайне враждебном ему доме: так держат себя победители.
Маяковского теперь некоторые критики и поэты принимали как бы вне футуризма, независимо от него. Критик Вяч. Полонский в самом конце 1917 года писал о футуризме:
"Смолкли барабаны футуризма. Школа литературных "низвергателей" оказалась сама низвергнутой безжалостной рукой времени. Остался один Маяковский, но не потому, что был футурист, а потому, что, в противовес своим соратникам, оказался обладателем выдающегося поэтического дарования. Первая "большая" книга его - "Простое, как мычание" - лишь на немногих произвела хорошее впечатление. "Война и мир", недавно выпущенная в свет, покажет, вероятно, и многим хулителям Маяковского, что в его лице мы имеем крупного поэта".
Автор статьи, как и Репин, и Горький, отделяет Маяковского от футуризма, и это несмотря на то, что скандальная слава поэта, раздувавшаяся прессой, целиком связывалась с вечерами и выходками футуристов.
Тем не менее футуризм как явление литературной жизни не перестал существовать. Маяковский вошел в революцию и принял ее как футурист. Уже в начале 1919 года он пишет стихотворение "С товарищеским приветом, Маяковский", где славит годовщину отдела ИЗО Наркомпроса, возглавлявшегося футуристами и левыми художниками, и даже восклицает: "Сотую - верю! - встретим годовщину", - но при этом "наказ" его футуристам недвусмыслен: "Пусть хотя б по капле, по две ваши души в мир вольются и растят рабочий подвиг, именуемый "Революция". Надо только уточнить: Маяковский заблуждался, числя себя правоверным футуристом.
После Октября футуристы стали разнообразить свою деятельность, приспосабливая ее к новым условиям, так как оказались на авансцене художественной жизни. Почему это случилось? Символисты и акмеисты (наиболее влиятельные течения в литературе) оказались не готовы принять революцию. Имажинисты кричали: "Долой государство!" - требуя отделения искусства от государства. А футуристы, по крайней мере, левые футуристы, - в большинстве своем приняли революцию и изъявили готовность сотрудничать с Советской властью. Этим объясняется и поначалу покровительственное отношение к ним Луначарского, и руководящее положение футуристов в издании газеты "Искусство коммуны".
Единственной, пожалуй, соперничающей силой выступали пролеткультовцы, которые ожесточенно нападали на футуристов, на Маяковского, хотя по отношению к культурному наследию прошлого стояли на одних позициях. Они резко отвергли попытку Маяковского сблизиться с ними, считая, что создателями новой пролетарской литературы могут быть только пролетарии по происхождению, но не интеллигенты.
Пролетарских писателей оберегали от вредного влияния "интеллигентов" их заботливые литературные няни. В брошюре "Пролетарская поэзия" В. Фриче писал:
"Если поэты, вышедшие из рабочей среды, хотят создать в самом деле пролетарскую и по духу и по форме поэзию, они должны идти не к интеллигенции, не к поэтам - профессионалам буржуазного прошлого, а назад, к своей стихии, в свою среду, назад к массам, к пролетариату, на заводы и фабрики. Они должны перестать быть только поэтами - пусть они будут снова прежде всего работниками, пролетариями, и лишь па досуге также творцами, художниками слова".
Эту же мысль высказал В. Плетнев в статье "На идеологическом фронте". Его фразу о том, что пролетарский художник будет одновременно и художником и рабочим, В. И. Ленин охарактеризовал одним словом: "вздор". Однако вульгарно-социологический подход к литературе и был основой прямо-таки остервенелых нападок пролет-культовцев на Маяковского, выражавших ему классовое недоверие.
Маяковский же, как ни был далек от футуризма в основном направлении своего творчества, продолжает называть себя футуристом и активно пропагандировать футуризм. В начале февраля 1918 года он выступает в Политехническом с речью: "Наше искусство - искусство демократии". Вместе с Бурлюком и Каменским участвует в издании "Газеты футуристов". Вышел только один номер этого издания, но он достаточно ясно показывает амбиции ее издателей в "Декрете № 1 о демократизации искусства", в "Манифесте летучей федерации футуристов" и в "Открытом письме рабочим", написанном Маяковским.
В высказываниях и декларациях Маяковского, в его действиях в это время, с одной стороны, видна инерция футуристических забав молодости, а с другой - путаница во взглядах на искусство, недооценка культурного наследия. Но видно также и искреннее стремление к демократизации культуры. В "Декрете № 1 о демократизации искусства" говорится: "Пусть улицы будут праздником искусства для всех"...", "Все искусство - всему народу!"
Но под всем искусством футуристы все-таки разумели свое искусство. Развешивая картины на Кузнецком мосту, расклеивая стихи, как афиши, на стенах домов, они наивно полагали, что таким образом перевернут художественное сознание революционного народа. И вместе с этим участвовали в играх по избранию "короля поэтов", потом - по "низложению короля".
В первом случае - это было в Политехническом, под председательством знаменитого клоуна Владимира Дурова - в турнире на титул "короля поэтов" участвовал Маяковский и занял второе место, уступив "королевское" звание Северянину. "Часть аудитории, желавшая видеть на престоле г. Маяковского, еще долго после избрания Северянина продолжала шуметь и нехорошо выражаться по. адресу нового короля и его верноподданных", - говорится в отчете одной из газет.
Маяковский был уязвлен. И, конечно, не без его участия, и снова в Политехническом, был устроен другой вечер под лозунгом: "Долой всяких королей". "Низложение короля" происходило при участии неизменных партнеров - Каменского и Бурлюка.
Маяковский был уязвлен не тем, что его не избрали "королем поэтов". Для него в это время неприемлем был Северянин, который олицетворял собой "чирикающую" поэзию и неоднократно служил мишенью едких нападок Маяковского. Публика на первом вечере в Политехническом в основном состояла из поклонников Северянина, и, естественно, отдала ему свои голоса. После вечера Лев Никулин сказал Маяковскому, что ловкий делец, импресарио, пустил в обращение больше ярлычков на право голосования для поклонников Северянина, чем было продано билетов.
Маяковский явно повеселел:
- А что ж. Так он и сделал. Он возит Северянина по городам. Представьте себе - афиша "Король поэтов Игорь Северянин"!
Наступило время устной, звучащей поэзии. В Москве основным пристанищем Маяковского и футуристов стало "Кафе поэтов", организованное В. Каменским в Настасьинском переулке, в бывшей прачечной. В вечерней и ночной Москве, где в то время не ходили трамваи и лишь большие улицы освещались редкими фонарями, только в центре можно было надеяться собрать публику. И она шла в "Кафе поэтов", разнородная, поначалу в основном буржуазно-мещанская.
"Кафе поэтов" представляло собой длинную низкую комнату с земляным полом, усыпанным опилками. Дощатая загородка отделяла переднюю, вход прикрывал груботканый занавес. Посреди комнаты - деревянный стол. Такие же кухонные столы, покрытые серыми кустарными скатертями, у стен. Вместо стульев низкие табуретки.
Стены комнаты вымазаны черной краской. Бесцеремонная кисть Бурлюка изобразила на них распухшие женские торсы, многоногие лошадиные крупы, бессмысленные надписи, искаженные строки стихов: "Доите изнуренных жаб!", "К черту вас, комолые утюги!"
Кафе поначалу субсидировал московский булочник Филиппов, баловавшийся стихами, которые он издал анонимным сборником "Мой дар". Потом кафе откупил "футурист жизни" и ловкий делец В. Гольцшмидт, который был известен тем, что "ездил по городам, произносил с эстрады слова "о солнечном быте", призывал чахлых юношей и девиц ликовать, чему-то радоваться и быть сильным, как он. В доказательство солнечного бытия он почему-то ломал о голову не очень толстые доски" (Л. Никулин).
Откупив кафе, проповедник "солнечной" жизни внедрил в него сестру-певицу, младшую сестру посадил в кассу, а мамаша заняла свое место за буфетной стойкой. Видимо, такой поворот дела приносил больше дохода "футуристу жизни", чем ломание досок о голову.
Постоянным партнером Маяковского по выступлениям в кафе был Сергей Спасский. Выступали также Каменский, Бурлюк, некая оперная певица, "поэт-певец" Климов. Этот ходил по кафе, накрашенный до отвращения, размахивая настоящим кадилом. Шепелявящий, взвизгивающий, завитой, он любил напустить на себя таинственность.
Публика собиралась поздно, вспоминает Спасский, чаще после окончания спектаклей в театрах. Маяковский и Бурлюк появлялись, когда уже зал наполнялся и когда выступали певец и певица, Спасский, кто-то из молодых. Вечер шел скучновато.
Но вот входит Маяковский. Кепка заломлена на затылок, он ее не снимает. На шее большой красный бант. Держится так, будто забрел сюда просто поужинать. Приглядывает свободное место. Кажется, везде занято? Есть стол на эстраде, можно сесть за него.
- Сегодня с утра не жрал - выступал одиннадцать раз. Поэтому заказываю одиннадцать конских порций, - говорит официанту.
На самом деле ему подают дежурное блюдо. А выступать, конечно, приходится и в двенадцатый раз...
"Иногда с ним рядом и Бурлюк. Подчас Бурлюк и Каменский отдельно. Маяковский не замечает посетителей. Тут нет ни малейшей игры... Он явился провести здесь вечер. Если им угодно глазеть, - что ж, это его не смущает. Папироса ездит в углу рта. Маяковский осматривается и потягивается. Где бы он ни был, он всюду дома. Внимание всех направляется к нему.
Но Маяковский ни с кем не считается... И это для многих обидно. Многим хочется выказать остроумие. По столикам перебегают замечания. Бурлюк взвешивает - дать им ход или нет.
Особенно обидно тому, кто чувствует свое право на внимание. Кто сам, например, артист. Маяковскому следует его знать. Такое безразличие унизительно...
И вдруг Маяковский обернулся.
Он даже поздоровался с артистом, и тот полыценно закивал головой. Закивали головами и другие, ловя благорасположенность Маяковского. А тут поднялся Бурлюк и самыми нежнейшими и трепетными нотами, с самым обрадованным видом делится с публикой вестью:
- Среди нас находится артист такой-то. Предлагаю его приветствовать. - Ограниченная коробка кафе не вмещает его массивного голоса. Вот извлечена балетная пара - и без соответствующих костюмов покорно силится себя проявить. Немного упрямится белесый, безбровый Вертинский, ссылаясь на отсутствие аккомпаниатора. Он мнется под все сгибающим взглядом Маяковского, и, наконец, замирает, сжав кисти протянутых вперед рук. Картаво, почти беззвучно декламирует, знакомя публику со свежим, еще не пущенным в продажу изделием:
Ну, конечно, Пьеро не присяжный поверенный, Он печальный бродяга из лунных гуляк, И из песни его, даже самой умеренной, Не сошьете себе горностаевый сак.
А вот двинулась цирковая ватага. Или Хмара из Художественного читает "Пир во время чумы".
Бурлюк не ослабляет руководства, умело приноравливаясь к посетителям. Если налицо Виталий Лазаренко, - пущена в ход тема "Футуристы и цирк". Если пришел кто-нибудь из Камерного театра, - готов диспут о "Короле-Арлекине"...
Маяковский читал в заключение. Наспорившаяся, разгоряченная публика подтягивалась, становилась серьезной. Еще слышались смешки по углам. Маяковский оглядывал комнату:
- Чтоб было тихо... Чтобы тихо сидели. Как лютики...
На фоне оранжевой стены он вытягивался, погрузив руки в карманы. Кепка, сдвинутая назад, козырек резко выдвинут надо лбом. Папироса шевелилась в зубах, он об нее прикуривал следующую. Он покачивался, проверяя публику поблескивающими прохладными глазами.
- Тише, котики, - дрессировал он собравшихся".
Это из воспоминаний Спасского, который не один вечер наблюдал такие сцены.
Начинает Маяковский главой из "Человека", сценой вознесения на небо. Начинает как обычный разговор, даже как-то пошучивая, улыбаясь при этом и пожимая плечами:
- Посмотрим, посмотрим.
...Важно живут ангелы, важно.
Один отделился, и так любезно дремотную немоту расторг: "Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?" И я отвечаю так же любезно: "Прелестная бездна. Бездна - восторг!"
Снова прямой свидетель Спасский:
"И публика улыбается, ободренная шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек, как с ним удобно и спокойно пройтись запросто по бутафорскому "зализанному" небу.
Но вдруг повеяло серьезностью. Рука Маяковского выдернута из кармана. Он водит ею перед лицом, как бы оглаживая невидимый шар. Голос словно вытягивается в длину, становясь протяженным, непрерывным. Крутое набегание ритма усиливает, округляет его. Накаты голоса выше и выше, они вбирают в себя всех слушателей. Это значительно, даже страшновато, пожалуй. Тут присутствуешь при напряженной работе. При чем-то, напоминающем по своей откровенности и простоте процессы природы. Тут же присутствуешь при явлении большого, ничем не заслоненного искусства. Слова шествуют в их незаменимой звучности... И слушатели, растревоженные, затронутые в самом своем личном, как бывает всегда при встрече с подлинной поэтической правдой, тянутся, подчиненные Маяковским, благодарят его безудержной овацией".
Дальше он читает в зависимости от настроения: "Оду революции", отрывки из "Облака", заглядывая в записную книжку, читает только что написанное: "Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм". А иногда, под настроение, весело, с задором читаются стихи сатирические.
Выступления Маяковского проходят шумно и интересно. "Маяковский - блестящ и умен... - откликается "Театральная газета". - Он не возражает несчастным "одонтологам", забредшим в "Кафе поэтов", - ловким боксерским приемом он просто делает им knock-out - "отшибает им орган дыхания". У него четырехугольный рот, из которого вылетают не слова, а гремящие камни альпийского потока... Ему к лицу бы властвовать над стихиями..."
Кроме "бывших", заглядывали сюда красногвардейцы из взвода охраны Ссудной казны, находившейся поблизости в Настасьинском же переулке, заглядывали и анархисты, обосновавшиеся по соседству на Малой Дмитровке, в здании бывшего Купеческого клуба.
У анархистов был свой и довольно роскошный ресторан в здании, погреба с вином, и сюда, как прежде к Яру, наезжали поужинать различные прожигатели жизни. Здесь устраивались махинации с награбленными драгоценностями. Когда анархистам наскучивало у себя, они наносили визиты в "Кафе поэтов", там было веселее, там можно было на людях покуражиться. Визиты эти иногда заканчивались скандалом. Один такой скандал с участием Маяковского описан в романе Льва Никулина "Московские зори".
В разгар вечера в "Кафе поэтов" пожаловали четыре апархиста во главе с вожаком, одетым в черную рубаху, сразу двинулись к эстраде. Вокруг них образовалась пустота, только красногвардейцы из взвода охраны Ссудной казны остались сидеть на своем месте. Один из анархистов, пьяный жирный мужчина во фраке, влез на эстраду, присел к фортепьяно и - воспользуемся страничкой романа Льва Никулина - прохрипел;
- Новые куплеты на злобу дня.
Ударил по клавишам и, кашляя, запел:
Мать послала сына Мишку, Разудалого мальчишку, Лет ему всего лишь пять, - Раз за хлебом постоять...
Он подпрыгнул на стуле, забарабанил по клавишам...
Комиссаров нам не треба, Дайте лучше с маслом хлеба. Мишке минет двадцать лет, Мишке скажут - хлеба нет! -
гримасничая и пришепетывая, пел мужчина во фраке.
- К черту его! Кто позволил этому типу здесь гадить?
Голос был такой силы, что головы повернулись к дверям.
На пороге стоял высокий, худощавый, стройный человек. Он был коротко острижен, но волосы чуть отросли и оттеняли высокий лоб, в углу большого рта торчала папироса, - от этого еще резче на лице выступила гримаса отвращения. Привлекательны были глаза: большие, с синеватыми белками, они горели гневом и точно светились.
- Что такое? - поднимаясь с места, сказал вожак. - Что такое?
И поднялась суета. Насмерть перепуганные господа и дамы протискивались к дверям... Жирный куплетист спрыгнул с эстрады и тоже метнулся к выходу. Человек, прогнавший куплетиста с эстрады, не торопясь продвигался вперед. Теперь в глазах его уже не было гнева, а скорее задумчивость. Не оглянувшись, он прошел мимо анархистов, и когда поднялся на эстраду, все загрохотало. Красноармейцы стучали прикладами о пол, потом стали оглушительно бить в ладоши. Он остановился у самого края, заложил за спину руки и стоял, расставив ноги, о чем-то задумавшись. Потом вынул изо рта папиросу, погасил ее о каблук и негромко сказал:
- Читаю "Революцию".
Вдруг пронзительно закричала женщина. Вожак анархистов вскочил на стол. В поднятой руке блеснула вороненая сталь. Но в то же мгновение край стола поднялся кверху, стол покосился, хрустнуло дерево, и вожак скатился на пол.
- Ах, вот как! - поднимаясь с пола, завизжал вожак и рванулся вперед, но его удержал рыжий детина в черкеске... Анархисты, огрызаясь, пробирались вдоль стены к выходу. В дверях случилось вроде свалки, двери открылись настежь, и уже на улице хлопнул револьверный выстрел.
- Читаю "Революцию".
И опять все повернулись к эстраде. Человек на эстраде стоял в той же позе, расставив ноги, чуть усмехаясь. Затем усмешка исчезла, и он сразу показался старше па несколько лет. Он начал негромко, сдерживая мощь своего огромного голоса:
Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. В промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк.
Вступление звучало строго и торжественно, как эпическое повествование. А затем поэт просто и душевно, как бы обращаясь к каждому, кто его слушал, рассказывал, что было в февральские дни и ночи семнадцатого года. Ритм стиха часто и стремительно менялся, и от неожиданной смены его, от колдовской силы голоса люди вздрагивали и снова сидели оцепенев, превратившись в слух..."
Это не романная выдумка, а действительный факт. И хотя аудитория в "Кафе поэтов" стала меняться, среди посетителей появились матросы и красногвардейцы, Маяковский недолго оставался доволен своими выступлениями. Сначала он пишет в Петроград: "очень милое и веселое учреждение". А уж через месяц: "Живу как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо. Кафе омерзело мне. Мелкий клоповничек".
1 мая 1918 года Маяковский прощался с Москвой уже в кафе "Питтореск". Об этом извещала кричащая афиша:
"Только друзьям! Кафе Питтореск (Кузнецкий мост, 5). Среда, 1 мая нов. ст. Я, Владимир Маяковский, прощаюсь с Москвой 1) Я произнесу в честь друзей моих великолепную речь "Мой май". 2) Ольга Владимировна Гзовская прочтет мои стихи "Марш" и др. 3) Блестящие переводчики прочтут блестящие переводы моих блестящих стихов: французский, немецкий, болгарский. И наконец: 4) Я сам прочту стихи из всех моих книг: "Война и мир", "Облако в штанах", "Человек", "Простое как мычание", "Кофта фата". По окончании меня можно чествовать. Билеты (500) в кафе Питтореск от 3 до 7 час. вечера ежедневно и у меня (если встречусь). Билеты бесплатно. Начало в 7 1/2 вечера".
Что это - футуристический маскарад?
Не совсем. Маяковский говорил на этом вечере о революции, о роли поэта в революции, с гордостью сказал, что недавно впервые читал на заводе, и рабочие понимают его. Но публика - в основном состоящая из тех, кто не торопился принять революцию, - слушала поэта недоверчиво, настороженно.
В кафе была не та революционная аудитория, которую искал Маяковский. На призывы футуристов в их газете, на обращение Маяковского никто не откликается. Появившийся однажды в кафе Луначарский, прослушав выступления, покритиковал футуризм, и это тоже не прошло бесследно для Маяковского.
В метаниях, в поисках самого себя, в поисках творческого действия - Маяковский оказался в кино.
- Я никому и никогда не завидовал. Но мне хотелось бы сниматься для экрана, - сказал он однажды с эстрады. - Хорошо бы сделаться этаким Мозжухиным.
В кафе как раз присутствовало семейство Антик, владельцы кинофирмы "Нептун", обожавшие Маяковского. Отец семейства заметил:
- У него замечательная внешность для экрана. Он мог бы сделать блестящую карьеру.
На внешность Маяковского обращали внимание и актеры драматических театров. Но кроме "фактуры", было в нем еще что-то, что на сцене и на экране ценится не меньше, если не больше. Юрий Олеша увидел "необыкновенной силы и красоты глаза"... То же самое увидел Валентин Катаев: "прекрасные грозные глаза". И обаяние, огромная и притягательная сила, какое-то магнитное поле. Тот же Олеша: "Я был молод, когда познакомился с Маяковским, однако, любое любовное свидание я мог забыть, не пойти на него, если знал, что час этот проведу с Маяковским".
И Маяковский получил приглашение сниматься в кино.
Он сам написал сценарий - перекроил на русский лад лондоновского "Мартина Идена", сделав из главного героя этого романа футуриста. Маяковский любил этот роман. Видимо, поэтому Бурлюк часто называл молодого
Маяковского то Мартином Иденом, то Джеком Лондоном. И может быть, еще потому, что Маяковскому, как и Лондону и его герою, приходилось с великим трудом пробивать себе путь в литературу.
Картина называлась "Не для денег родившийся", главным персонажем был поэт из народа Иван Нов. Его роль исполнял Маяковский.
И еще он сыграл главную роль в фильме "Барышня и хулиган".
О содержании первого из фильмов рассказали участники картины и зрители. Воспользуемся воспоминанием В. Шкловского. Вот что он рассказал о ленте "Не для денег родившийся".
"Иван Нов спасал брата прекрасной женщины.
Потом начиналась любовь к женщине. А женщина пе любила бродягу. Тогда бродяга становится великим поэтом, он приходит в кафе футуристов... читает стихи Бур- люку. Он читает:
Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города. Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан.
И, как тогда на бульваре Маяковскому, Бурлюк говорит Ивану Нову: "Да вы же гениальный поэт!"
И начиналась слава, и женщина приходила к поэту. Поэт в накидке и цилиндре. Он надевал цилиндр на скелет, покрывал накидкой и ставил это все рядом с открытым несгораемым шкафом.
Шкаф был набит гонорарным золотом до отвращения. Женщина подходила к скелету, говорила:
- Какая глупая шутка!
А поэт уходил. Он уходил на крышу и хотел броситься вниз.
Потом поэт играл револьвером, маленьким испанским браунингом, вероятно, тем самым, которым поставил точкой пулю.
Потом Иван Нов уходил по дороге".
Печать одобрительно отозвалась об актерских пробах Маяковского. В одной из газет говорилось, что он "обещает быть хорошим характерным актером",
Хотя Маяковский невысоко оценивал фильмы, в которых снимался ("Сентиментальная заказная еруп- да..." - вот его позднейший приговор), тем не менее и здесь, в кинематографе, проявилась еще одна сторона его художественной одаренности. Идея фильма "Не для денег родившийся" кладет трагический отблеск на судьбу самого Маяковского.
Кинематограф ненадолго увлек Маяковского. Хотя вполне возможно, что он иногда подумывал об актерской карьере. Ведь он позднее хотел сыграть Базарова, но Мейерхольд отказал ему...
В ноябре, то есть сразу после революции, на заседании Временного комитета уполномоченных Союза деятелей искусств, Маяковский заявил, что "нужно приветствовать новую власть и войти с ней в контакт".
В конце ноября Владимир Владимирович активно выступает на заседаниях коллегии отдела изобразительных искусств Наркомпроса, в частности, по вопросу о журнале, о газете "Жизнь искусства". Здесь он делегируется на все организационные собрания по поводу создания литературного отдела. В это же время принимает участие в обсуждении издательской деятельности, работе художников в кинематографе, многих других вопросов. Ведет переговоры с Наркомпросом об организации издательства "Асис" (Ассоциации социалистического искусства).
Дело в том, что в отделе ИЗО оказались близкие Маяковскому художники - Татлин, Малевич, Альтман, Школьник. В Наркомпросе работали Пунин и Штеренберг. Это была довольно удобная позиция для представителей нового искусства в их борьбе со "стариками", и они пользовались этим, правда, не всегда успешно, ибо Луначарский, хоть и покровительствовал им, но сдерживал лихие наскоки на музеи, на классическое искусство (Малевич в статье "О музее" предлагал "сжечь все эпохи" и устроить "аптеку", в которой хранить пепел).
Не без участия и даже инициативы Луначарского, у которого в это время сложились особенно близкие отношения с Маяковским, Владимир Владимирович привлекался к деятельности Наркомпроса по разным линиям. Помимо отдела изобразительных искусств, театрального отдела, он приглашался заведовать литературным отделом журнала Наркомпроса, а в 1919 году некоторое время штатно работал сотрудником литературно-художественного подотдела Отдела изобразительных искусств Наркомпроса.
В этой разнообразной, но достаточно хаотичной деятельности Маяковский все-таки не нашел своего места.
И для Советской власти, для деятельности Наркомпроса тоже все было внове, шли поиски форм сотрудничества с художественной интеллигенцией, привлечения ее на свою сторону. Поиски шли по всем направлениям: как сохранить культурное наследие, как сделать его подлинно народным достоянием, то есть возбудить к нему хозяйский и в то же время зрительский, читательский, - художественный интерес народа; где, как и какие произведения литературы печатать; какой репертуар предложить театрам; какой должна быть современная живопись и скульптура, где и как ее демонстрировать...
Все эти вопросы вставали перед новой властью, когда она отражала яростное наступление контрреволюции, когда в стране уже занимался пожар гражданской войны. Лнтанта жерлами пушек ощерилась на молодую Республику Советов. Но и в этих условиях искусству и литературе, вопросам культурной политики уделялось внимание. Ленин и большевики смотрели вперед, они понимали, что нельзя строить новое общество, не готовя почву, не создавая одновременно новой, социалистической культуры, опирающейся на великие достижения культуры прошлого, на ее демократические традиции.
Ленинский принцип партийности литературы - уже в условиях победившей революции - приобретал, должен был приобрести более действенный характер. Большевики не могли не воспользоваться литературой и искусством как средством воздействия на массы. Это понимали и проницательные умы прошлого. Почти за сто лет до Октября, когда во Франции рухнула Реставрация, а "народ и поэты собрались шагать рядом", критик и исследователь литературы Сент-Бев писал: "литература отныне - часть общего дела, она готова бороться вместе со всеми...". Ленин в начале нашего века определил точно - часть "общепролетарского дела". Пролетариат в Октябре 1917 года взял власть в свои руки. Простая логика звала к действиям в этой области. Но как действовать - этого пока никто не знал. Формы практических действий, как и в других частях "общепролетарского дела", вырабатывались на ходу. Активное участие в формировании политики партии в практике культурного строительства принимали такие выдающиеся соратники Ленина, как Луначарский, Крупская, Фрунзе, Бубнов и другие.
Организационно вопросами культуры занимался Народный комиссариат по просвещению, который возглавил А. В. Луначарский, человек разносторонне одаренный, энциклопедически образованный, увлекающийся. И его личные качества тоже сыграли немалую роль в привлечении художественной интеллигенции на сторону революции.
Луначарский активнейшим образом, и не усилиями только аппарата Наркомпроса, а лично включается в жизнь искусства, неоднократно выступает по поводу Пролеткульта, внося коррективы в его деятельность, о репертуаре театров, о футуристах, пишет предисловия к пьесам, обозрения театральных постановок, участвует в диспутах, присутствует на чтении новых пьес, на поэтических вечерах...
Пафос деятельности Луначарского, поддержанной В. И. Лениным, состоял в том, чтобы приблизить искусство и литературу к политике партии, привлечь на свою сторону, заразить революционными идеями ту часть художественной интеллигенции, которая колебалась и не находила себе места в борьбе народных масс за переустройство общества, чтобы помочь созданию молодой, нарождающейся социалистической культуры.
Два таких человека, как Маяковский и Луначарский, просто не могли не встретиться в первые же послереволюционные - даже не годы - месяцы, и они встретились, сблизились, сотрудничали, расходились, спорили и снова сближались. Это были отношения истинно творческих людей.
Стремительное развитие революции ставило перед всем обществом такие задачи, которые нам сейчас, с высоты исторического времени, кажутся простыми, а тогда, в пылу перемен, когда многих захватила стихия разрушения, даже вопрос о культурном наследии, об отношении к нему вызывал резкую полемику. Кстати говоря, именно этот вопрос, точнее, разный подход к его решению, а также претензии футуристов выступать в искусстве от лица власти, вызвал первое охлаждение в отношениях между Маяковским и Луначарским.
Отдел изобразительных искусств Наркомпроса выпускал еженедельную газету "Искусство коммуны", где, как уже говорилось, видную роль играли футуристы. Встревоженный позицией газеты по отношению к культурному наследию прошлого, Луначарский публикует в ней статью "Ложка противоядия", в которой говорит о том, что определенная "школа" (футуристы) не выражает
позиции государственной власти. "Разрушительные наклонности" по отношению к культуре прошлого он усмотрел и в стихотворении Маяковского "Радоваться рано".
Луначарского не могли не смущать амбиции футуристов, поддерживаемые Маяковским. Попытка присвоить право считаться "государственным" искусством, то есть каким-то образом монополизировать деятельность в сфере литературы, живописи, театра и музыки, диктовать свои условия, свое эстетическое законодательство вызвали отповедь Луначарского. Полемика на этом не прекратилась.
Обнаружились сложности и творческого порядка. "Стихов не пишу, хотя и хочется... написать что-нибудь прочувственное про лошадь", - сообщает Маяковский в одном из писем. В 1918 году он действительно написал менее десятка стихотворений, но среди них: "Хорошее отношение к лошадям", - одно из самых проникновенных в лирике поэта, приоткрывающих глубину его сострадания к боли, любви ко всему живому на земле; "Ода революции" - слава ей ("о, четырежды славься, благословенная!"); "Приказ по армии искусства" - программное ("Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры") и самое знаменитое - "Левый марш".
Ситуация в это время создалась такая, что футуристы оказались под перекрестным огнем ожесточенной критики, и этому немало способствовало их назойливое представление себя как единственных создателей "государственного искусства". Всякие иные притязания отвергались с порога. "Лишь футуристическое искусство есть в настоящее время искусство пролетариата", - писал Н. Альтман.
Единства среди футуристов, однако, не было. Часть из них (кубофутуристы) стояли за автономию искусства (естественно - футуристического), другая часть, в основном левые художники и теоретики, занявшие руководящие должности в отделе ИЗО Наркомпроса, пыталась организационно вести дело так, чтобы на практике осуществить тезис: "Футуризм - государственное искусство" (Н. Пунин). Но и этого мало, тот же Н. Пунин, занимавший пост товарища председателя коллегии ИЗО, характеризовал футуризм как особое мировоззрение, утверждал, что он "есть поправка к коммунизму", пытался представить его впереди коммунизма.
Столь непомерные амбиции вызвали справедливую критику и со стороны пролеткультовцев, и со стороны независимых критиков. Для критиков из враждебного лагеря футуризм был прекрасным поводом для идеологического поношения Советской власти.
Самым решительным и в чем-то последовательным противником, соперником футуризма выступал Пролеткульт. Эта массовая организация в первые годы Советской власти собрала под свои знамена до полумиллиона участников самодеятельных кружков, студий, клубов и т. д. Разумеется, масса людей, обнаружившая тягу к искусству, к творчеству, в подавляющем большинстве не осознавала мелкобуржуазных "теорий" руководителей движения (А. А. Богданова и других), нигилистически отвергавших культурное наследие, выдвигавших лозунг создания "чисто пролетарской" культуры.
Критика футуризма пролеткультовцами подогревалась их собственными намерениями главенствовать в создании новой культуры и решительным неприятием футуристического самодовлеющего формотворчества. С этих позиций в их критике футуризма было немало вполне разумных аргументов. Уязвимой же была эта критика в двух моментах: в положительной программе, опиравшейся на пролеткультовские догмы, и в конкретной оценке творчества наиболее талантливых деятелей левого искусства, в первую очередь Маяковского. Устраивая футуристам вселенскую смазь, поэт И. Садофьев, например, всех их называл "примазавшимися к революции".
Подобное обвинение левым (как пристроившимся к революции) бросил и В. М. Фриче, не разделявший идей Пролеткульта. С нескрываемой злобой нападали на левых художников - уже с иных позиций - некоторые критики из враждебного лагеря. Редактор журнала "Книжный угол" В. Р. Ховин, до революции сам принадлежавший к группе эгофутуристов, и после Октября ратует за футуризм, но - какой! Свободный от большевистской идеологии, по сути антибольшевистский. Он клеймит футуристов, "бегущих за победной колесницей большевизма". Больше всех доставалось Маяковскому. Но из этого журнала велась "стрельба" и по Пролеткульту, и по Блоку, Есенину, Горькому, как по недвусмысленным сторонникам Советской власти.
По левому искусству наносил чувствительные удары журнал "Вестник литературы", вокруг которого группировались писатели и критики буржуазно-дворянского толка. Манипулируя цитатами из заумных стихов Крученых и Каменского, критики этого журнала даже как бы "защищали" от футуристов культурные интересы пролетариата. На самом же деле их раздражало сотрудничество левых с Советами.
Если еще добавить к этому, что против "футуризма и футурья" яростно ополчились имажинисты, то из этого краткого и схематического наброска все-таки может возникнуть представление о сложности литературной ситуации, в которой оказался лидер левого искусства Маяковский после революции. Ситуация была для него не такой уж неожиданной, ведь и прежде были схватки боевые... "Выпады критики, конечно, мало действовали на него, он знал им цену..." - утверждает Б. Эйхенбаум. Пока еще мало действовали.
Главным произведением 1918 года для Маяковского была пьеса "Мистерия-буфф", над которой он работал летом, на даче под Петроградом (в Левашове). Маяковский во что бы то ни стало хотел закончить пьесу и поставить ее к первой годовщине Октября.
Первое чтение пьесы состоялось 27 сентября в присутствии Луначарского, режиссеров и художников, друзей. Как шутил Маяковский, окончательно утвердил хорошее мнение о пьесе шофер Анатолия Васильевича, который сказал, что ему понятно и что до масс дойдет.
Однако к оценке шофера отнесся серьезно, так как обращал свою пьесу прежде всего к народным массам и хотел быть понятым ими. Луначарский не только после чтения, но и публично хвалил пьесу, в которой выражены подлинно революционные чувства.
Тут же было решено, что пьеса должна быть поставлена к годовщине Октября. Маяковскому хотелось, чтобы его произведение увидело свет рампы на большой сцене, в исполнении профессиональных артистов. Но все оказалось не так просто. Впрочем, Маяковский и не надеялся, что будет легко осуществить постановку столь необычной для традиционного театра пьесы, в которой действуют семь пар чистых (абиссинский негус, индийский раджа, турецкий паша, русский купчина, китаец, упитанный перс, толстый француз, австралиец с женой, поп, офицер-немец, офицер-итальянец, американец, студент), семь пар нечистых (трубочист, фонарщик, шофер, швея, рудокоп, плотник, батрак, слуга, сапожник, кузнец, булочник, прачка и эскимосы: рыбак и охотник), а кроме того - дама-истерика, черти, святые, вещи (машина, хлеб, соль, пила, игла, молот, книга и др.), человек просто. Место действия - вся вселенная, ковчег, Ад, Рай, Земля обетованная; пьеса показывает борьбу идей, столкновение классов.
Еще не народился, не утвердил себя новый, революционный театр, да, собственно, и не было для него основы - драматургии. Хотя была мечта о новом театре, были проекты его создания.
Несмотря на наивно-лубочный фасад, прямолинейные сентенции, "Мистерия-буфф" была первой заметной пьесой революционного содержания.
Библейский сюжет в революционной пьесе! Впрочем, тут нет ничего удивительного! Новая драматургия, как и литература вообще, только создавалась, традиционная выразительность казалась ее создателям неадекватной грандиозным событиям революции и именно поэтому они нередко обращались к мифологии. Отсюда и "Мистерия-буфф". Мистерия - великое в революции, буфф - смешное в ней. Так объяснял автор.
Символика ее не имеет никакой религиозной окраски, она целиком зиждется на основе революционной современности и аллегорически изображает события революции, ибо потоп - это не что иное как революция, земля обетованная - коммунистическое общество.
Маяковский настойчиво ищет возможности поставить свою пьесу к годовщине Октября. Ему помогают друзья, помогает Луначарский, предложивший прочесть и поставить ее в Александринском театре. "Но там, где Мельпомены бурной протяжный раздается вой, где машет мантией мишурной она пред хладною толпой..." - да, там, в знаменитом храме Мельпомены "Мистерию-буфф" встретили прохладно. Завораживающее, великолепное чтение Маяковского шло при всеобщем молчании, некоторые даже покидали актерское фойе во время чтения. Длительное молчание сопровождало и конец читки. Лишь во время перерыва Л. Жевержеев, присутствовавший там, слышал наряду с явным возмущением и насмешками по поводу содержания пьесы реплики отдельных актеров: "Здорово читает!", "Какой из него вышел бы актер!", "Какой благодарный и естественно поставленный голос!"
Иронически улыбаясь, Маяковский выслушал несколько реплик о невозможности в короткий срок осуществить постановку, о том, что пьеса скорее подходит для постановки молодой труппе, выслушал резюме-отказ председательствовавшего на обсуждении заведующего труппой Д. X. Пашковского, сдобренный несколькими комплиментами по его адресу. Мельпомену не прельстило пестрое мельтешение странных персонажей "Мистерии", к тому же выкрикивающих какие-то революционные лозунги.
"Театра не находилось. Насквозь забиты Макбетами, - вспоминает Маяковский. - Предоставили нам цирк, разбитый и разломанный митингами.
Затем и цирк завтео М. Ф. Андреева предписала отобрать.
Я никогда не видел Анатолия Васильевича кричащим, но тут рассвирепел и он.
Через минуту я уже волочил бумажку с печатью насчет палок и насчет колес.
Дали музыкальную драму.
Актеров, конечно, взяли сборных.
Аппарат театра мешал во всем, в чем можно и нельзя!"
А как собирали актеров!
В нескольких газетах Петрограда поместили "Обращение":
"Товарищи актеры. Вы обязаны великий праздник революции ознаменовать революционным спектаклем. Вами должна быть разыграна "Мистерия-буфф", героическое, эпическое и сатирическое изображение нашей эпохи, сделанное Владимиром Маяковским. Приходите все в воскресенье 13 октября в концертный зал Тенишевского училища... Автор прочтет "Мистерию", режиссер изложит план постановки, художник покажет эскизы, а те из вас, кто загорятся этой работой, будут исполнителями. Центральное бюро по устройству Октябрьских торжеств предоставляет все необходимые средства для осуществления мистерии. Все к работе! Время дорого! Просят являться только товарищей, желающих принять участие в постановке. Число мест ограничено".
На "Обращение" откликнулось довольно много желающих, но - как выяснилось, это были в подавляющем большинстве не актеры, а публика вообще, которую привлекло имя Маяковского;, предвкушение чего-то необычного, остренького, может быть, даже скандального. Для участия в спектакле не без труда удалось отобрать несколько десятков молодых людей, в большинстве своем любителей, и нескольких безработных актеров.
Как и во время постановки трагедии "Владимир Маяковский", на этот раз тоже, уже в ходе работы над спектаклем и даже накануне премьеры, исчезали некоторые исполнители, и Маяковскому в конце концов самому пришлось сыграть две роли - Человека просто и Святого в картине "Рая".
Но многих исполнителей (в основном это были студенты) работа над постановкой пьесы постепенно увлекла. Правда, текст усваивался трудно. Пришлось сменить пять исполнителей, чтобы добиться осмысленного произнесения строк:
Я - австралиец. Все у нас было. Как то-с: утконос, пальмы, дикобраз, кактус...
Каждый из них почему-то непременно делал ударение па частице "то", притягивая рифму к слову "утконос", а не к слову "кактус". Маяковский ярился, кричал, разъяснял, начитывал сам, словом, работал вместе с режиссером и часто за режиссера. Его энтузиазм зажигал исполнителей, они стали проникаться идеями "Мистерии", начинали понимать и все более уверенно читать, цитировать в разговоре друг с другом стихи. С восхищением слушали, как на репетициях Маяковский читал во втором акте монолог Человека просто, стараясь потом подражать поэту или перенимая его манеру. Однако читать под Маяковского или, тем более, как Маяковский, было невозможно.
Немало энергии потребовала организационная работа. Маяковский бегал по театральным цехам, выбивал ассигнования в финансовых комиссиях, улаживал какие-то человеческие и деловые споры, помогал художнику К. С. Малевичу с декорациями, занимался монтировкой сцены. Он понимал: без его самого непосредственного и энергичного участия спектакль не состоится.
А состояться должен! И именно 7 ноября 1918 года, в первую годовщину Октября.
За несколько дней до премьеры появилась составленная и разрисованная Маяковским афиша:
"7, 8 ноября н/с мы, поэты, художники, режиссеры и актеры, празднуем день годовщины Октябрьской революции Революционным спектаклем". Афиша обещала зрителям показать: "Ад, в котором рабочие самого Вельзевула к чертям послали", "Рай", где происходит "крупный разговор батрака с Мафусаилом". Наконец, обещала зрителям показать: "солнечный праздник вещей и рабочих".
Спектакль был показан в театре Музыкальной драмы. В литерной ложе - нарком Луначарский, который перед спектаклем произнес слово. Переполненный зал гудит в ожидании необычного представления. Где-то в темноте зала сосредоточенно-напряженный Блок. Наконец, в установившейся тишине звучат трагические слова пролога:
Это об нас взывала земля голосом пушечного рева. Это нами взбухали поля, кровями опоены. Стоим, исторгнутые из земного чрева кесаревым сечением войны.
Голос семи пар нечистых. Они "раздирают" занавес (символ разрушения традиций старого театра), и взору зрителей предстают фантастически разукрашенные полотна Малевича, "нечистые" в костюмах, напоминающих собою театральные костюмы персонажей французской комической оперы (Маяковский был недоволен ими). Голоса актеров звучат неуверенно, пластика невыразительна, декорации словно мешают им. И все же, при всей неотлаженности спектакля в целом и неумелости актеров чувствуется в них энтузиазм искателей, приобщившихся к новому, революционному искусству, и этот энтузиазм передается в зал.
Однако первая постановка "Мистерии-буфф" имела скорее символический, чем театральный успех, как первый революционный спектакль на русской сцене.
В. Мейерхольд, который вместе с Маяковским осуществлял постановку, впоследствии объяснял, что "спектакль готовился вразброд", что главным образом приходилось "преодолевать препятствия организационного порядка". Тем не менее Мейерхольд, оказавшись в 1919 году на территории, захваченной белыми, был посажен в тюрьму за то, что он "ставил празднества в честь годовщины Октябрьской революции, в том числе кощунственную... "Мистерию-буфф" Маяковского".
Маяковскому же опыт ее постановки помог лучше понять театр, его законы, особенности сценического искусства. В конце двадцатых годов, к созданию истинно новаторских и в то же время сценически более выразительных пьес "Клоп" и "Баня" он пришел обогащенный театральным опытом двух своих первых пьес-трагедий "Владимир Маяковский" и "Мистерии-буфф". Что же касается более широкого резонанса, то опыт первой постановки "Мистерии" во многом помог постановке массовых театрализованных зрелищ, которые осуществлялись в те годы - "Взятие Зимнего дворца", "Блокада России", "Огонь Прометея" и др.
Имеет значение и театральный фон, на котором шла "Мистерия-буфф". В день ее премьеры, в годовщину Октября в Александринском театре шел "Вильгельм Телль" Шиллера, в Мариинском - "Фенела" Обера и в Михайловском - скучная дореволюционная пьеса Т. Майской "Над землей". "Мистерия" в этом ряду прозвучала как вызов.
Революционный пафос "Мистерии-буфф" кое-кому пришелся не по вкусу. Известный уже нам Ховин назвал пьесу "футуристически-болыпевистским трюком Владимира Маяковского". В газете "Жизнь искусства" на постановку ее немедленно откликнулся некто А. Левинсон, писавший, что пьеса и спектакль вызывают "подавляющее чувство ненужности, вымученности совершающегося на сцене". Рецензент отказал автору и создателям спектакля в самом главном - в искренности их чувства, в искренности отношения к тем идеям, которые они стремились воплотить. Это был рассчитанный, подлый удар.
Маяковский обратился по этому поводу с открытым письмом к наркому Луначарскому, требуя общественного суда над Левинсоном и редакцией газеты "за грязлую клевету и оскорбление революционного чувства", справедливо усмотрев в их выступлении "организованную черную травлю"...
Письменный протест в печати против статьи и в защиту Маяковского выразила группа литераторов и художников. А. В. Луначарский в той же "Жизни искусства" ответил на письмо Маяковского, заявив, что выступление Левинсона покоробило "не только непосредственно или косвенно задетых лиц, но и всех, кому эта статья попалась на глаза..."*
* (Небезынтересно заметить, что, будучи в эмиграции, после смерти Маяковского, Левинсон опубликовал злобный пасквиль, оскорблявший память великого поэта. Пасквиль этот вызвал возмущение прогрессивных художников и писателей Франции. Под одним из протестов стояло более двадцати их подписей. Луи Арагон квалифицировал выпад Левинсона как "оскорбление поэзии".)
И все же, при всех недостатках скороспелой постановки "Мистерия-буфф" стала предвестием революционного обновления театра, взволновала чуткие души. Недаром Блок кратко, но весьма эмоционально записал в дневнике: "Празднование Октябрьской годовщины. Вечером с Любой - на мистерию-буфф Маяковского в Музыкальной драме. ПРАЗДНИК. Вечером - хриплая и скорбная речь Луначарского, Маяковский, многое. Никогда этого дня не забыть".
Критика не оставила пьесу в покое и после премьерного бума. "Мистерия" или "буфф"? - задает вопрос Иванов-Разумник (1919). И отвечает: "ни мистерия" ни "буфф". Может быть, "буфф", заменяющий "мистерию".
Что его раздражает? "Слово имеет смысл!" - вот до какой измены самому себе дошел футуризм, когда-то бывший революцией формы, - пишет Иванов-Разумник, - пришла внешняя революция - и он застегнул на все пуговицы свой официальный признанный мундир". Вот! Его раздражает также уличная лексика "Мистерии", он противопоставляет Маяковскому Есенина и Клюева, сочувственно цитируя стихи последнего: "Маяковскому грезится гудок над Зимним, а мне - журавлиный перелет и кот на лежанке..."
Иванову-Разумнику вторит Эренбург: "Где прежний озорник в желтой кофте, апаш с подведенными глазами, обертывающий шею огромным кумачовым платком?" В "Мистерии" Эренбург увидел "неистовый гимн взалкавшему чреву...".
Не нравилась не только пьеса, не нравилось направление творческого развития Маяковского.
В новой постановке 1921 года, в Первом театре РСФСР, в Москве, пьеса имела сценический успех, но к этому мы еще подойдем.
Новая драматургия в первые годы после революции очень робко и с трудом пробивала дорогу на сцену, и можно себе представить, каким важным импульсом к отражению революционного действия и к поискам новой выразительности стала постановка "Мистерии". Игорь Ильинский, молодой и еще не имевший признания театральной Москвы актер, писал позднее: "Роль в пьесе Маяковского как бы оживила меня, наделила ощущением прелести современных, простых, сегодняшних, искренних интонаций и заставила почувствовать силу таких средств". Роли классического репертуара и прежде имели прекрасных исполнителей, роли же современников давали молодым актерам большие возможности для творческого самораскрытия.
Маяковский еще вернется к драматургии, вернется потому, что ему природой, талантом было предназначено проявить себя художником театра. Художником-новатором. Вернемся и мы к этим замечательным, полным энтузиазма и в то же время драматическим страницам его жизни...
Во время гражданской войны Маяковский выступает в рабочих клубах и партийных школах, в матросском клубе, на диспутах о новом искусстве, выступает с чтением стихов, с политическими речами, говорит о путях развития революционного искусства.
Человек такого темперамента - да еще в такое время! - он не мог заниматься только литературным творчеством. Как раз пишет он сравнительно немного. Но среди стихотворений, написанных в это время, - "Владимир Ильич" - к пятидесятилетию В. И. Ленина. Оно имеет огромное значение. Это стихотворение стоит у самых истоков поэтической Ленинианы. Уже в начале ощущается внутренняя установка на глубокую народность характера Ленина: "Я знаю - не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях - интеллигентская чушь".
Так кто ж такой - Ленин?
На этот вопрос полнее, ярче, поэтически выразительнее Маяковский ответит в поэме "Владимир Ильич Ленин" и в поэме "Хорошо!". Здесь он лишь подступает к образу Владимира Ильича и заключает стихотворение очень важным признанием:
Я в Ленине мира веру славлю и веру мою. Поэтом не быть мне бы, если б не это пел - в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП.
Как видно из этих строк, политическая, классовая, партийная позиция Маяковского не оставляла места никакой двусмысленности. Это-то как раз и приводило в бешенство некоторых "не вычищенных", не упускавших случая досадить поэту, вывести его из равновесия, скомпрометировать любым способом. Маяковский в борьбе с этой накипью был прям и определенен. Это в устных выступлениях он мог одной репликой сразить неосторожно вступившего с ним в спор подбросившего "ехидный" вопросец недоброжелателя. В стихах я"е масштаб, и - размах во всю мощь, убийственный удар по дряни, ибо - "страшнее Врангеля обывательский быт". "Дрянь пока что мало поредела", - напомнит он, хорошо понимая, как трудно "переделать" жизнь.
"Не вычищенные" мешали Маяковскому напечатать "Советскую азбуку" - политические эпиграммы. Эта вещь была напечатана в пустующей типографии Строгановского училища самим Маяковским, которому помогали приятели.
Не упускали случая нанести удар поэту и литературные противники, в том числе и бывшие футуристы, менявшие эту обветшалую одежду на якобы новую, а на самом деле столь же ветхую - имажинистов. Шершеневич, намекая на Маяковского, высокомерно разглагольствовал о том, что некоторые поэты занялись "версификаторством политических стишков". "Фельетонными стишками", вкладывая в это определение также уничижительный смысл, называл ростинские плакаты Маяковского А. Мариенгоф.
О. Мандельштам осуждал Маяковского за то, что он обращает свое творчество к совершенно поэтически неподготовленному слушателю. Даже идеологи Пролеткульта (А. Богданов) выступали против "граждански-агитационного" содержания поэзии.
Маяковский не поколебался в верности избранного им пути. Подхваченный волной революционного энтузиазма, он даже не часто отвлекался на полемику со своими противниками и недоброжелателями. Он делал свое дело с твердым убеждением, что это полезно революции. Будь это агитационные стихи, плакаты, реклама - что угодно.
Пафос активнейшей жизнедеятельности нашел прекрасное поэтическое выражение в стихотворении "Необычайное приключение". Поэт обращался к художникам, писателям, музыкантам - своим коллегам по искусству, - стремясь вовлечь их в ту же атмосферу, которая царила вокруг него. В "Приказе № 2 армии искусств" звучит призыв: "Товарищи, дайте новое искусство - такое, чтобы выволочь республику из грязи!"
В эти годы (1919-1920) идет работа над поэмой "150 000 000". Но энергия действия ищет других выходов. Маяковскому хочется видеть ее ощутимый социальный, политический результат, ведь печатать новые произведения было вообще чрезвычайно трудно, а книги - тем более.
Выступления в различных аудиториях тоже не дают Маяковскому полного удовлетворения, скорее даже обнажают исчерпанность своих возможностей. Хотя выступает он часто, ибо в то время устраивалось множество самых разнообразных устных дискуссий, особенно в Доме печати в Москве.
Дом печати (ныне Дом журналистов) в то время играл большую роль в объединении интеллигенции. Здесь собирались журналисты, писатели, актеры, художники, музыканты, проводились бесчисленные дискуссии, читались лекции и доклады, стихи, устраивались театральные представления, камерные концерты. Атмосфера дома, хотя и полная дискуссионной горячки, располагала к знакомству, сближению, взаимопониманию.
Маяковский здесь бывал чуть ли не каждый вечер, и редкая дискуссия проходила без его участия. Он посещает лекции, например, о теории относительности, его увлекает не только эта теория, но и личность Эйнштейна.
В большой аудитории Политехнического Всероссийский союз поэтов устроил "Литературный суд над современной поэзией". Главный интерес диспута, который разгорелся на "суде", был в споре Маяковского с имажинистами, в уничтожающих нападках его на поэзию Шершеневича, в полемике с Есениным. "Суд" шел под председательством Брюсова.
Из воспоминаний Л. Сейфуллиной мы знаем о появлении Маяковского в зале. Как он вступил в полемику, с каким блеском и остроумием нанес свой первый удар! Продолжим ее воспоминания: "Он быстро пошел по проходу на сцену и заговорил еще на ходу:
- Товарищи! Я сейчас из камеры народного судьи! Разбиралось необычайное дело: дети убили свою мать".
Такое заявление способно насторожить аудиторию, внести в зал драматическое напряжение.
А Маяковский, уже стоя на сцене, хорошо видный и слышный всем, продолжал:
"- В свое оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки - имажинисты".
Эффект потрясающий. Имажинисты обескуражены. Публика хохочет.
"Валерий Брюсов несколько раз принимался звонить своим председательским колокольчиком, потом бросил его на стол и сел, скрестив на груди руки.
Но, пресекая смех и враждебные выкрики и одобрительный дружеский гул, Маяковский грозно и веско говорил о страшном грехе современной русской поэзии, о том, что советская поэзия не смеет, не должна и не может быть аполитичной".
Затем в дискуссию включился присутствовавший па вечере Сергей Есенин. Между ним и Маяковским началась пикировка, оба - один перед другим - читали стихи, стараясь привлечь аудиторию на свою сторону. Ведь оба были прекрасные чтецы. "Усмирил" аудиторию Маяковский, это он умел делать лучше, чем взрывной, чрезвычайно эмоционально возбудимый Есенин.
Но ни диспуты, ни поэтические вечера не давали, как в прошлом, в предвоенное время, ощущения творческой самоотдачи. И Маяковский идет на какое-то время работать в Наркомпрос, затем - в качестве лектора - в Первые государственные свободные художественные мастерские. Видимо, и эта работа не приносит удовлетворения: ни тут, ни там Маяковский надолго не задерживается.
В издательстве ИМО - "Искусство молодых" - Маяковский издал книгу "Рязанов слово" - своеобразную хрестоматию футуристической литературы. Вместе с "Ржаным словом" пошла в набор и "Мистерия-буфф". А в Наркомпрос - докладная записка с изложением условий издания книг издательством ИМО, затем - список подготовляемых к изданию еще десяти книг, среди которых книги Каменского, Хлебникова, Пастернака, - но и "Теория футуризма", "Практика футуризма".
Как ни расходился с футуризмом в своей поэтической практике Маяковский, - организационно, теоретически он не мог с ним порвать. Не порывая же, естественно, и в поэзии подпадал под власть футуристического формотворчества. Оно сказалось на первой редакции "Мистерии-буфф", на поэме "150 000 000", на стихотворении "Наш марш", которое не понравилось В. И. Ленину в исполнении артистки О. В. Гзовской на концерте в Кремле.
Владимир Ильич тогда, по свидетельству Гзовской, спросил: "Что это вы читали после Пушкина? И отчего вы выбрали это стихотворение? Оно не совсем понятно мне... там все какие-то странные слова". Гзовская постаралась объяснить непонятные слова из стихотворения так, как ей объяснял их Маяковский. Владимир Ильич сказал на это: "Я не спорю, и подъем, и задор, и призыв, и бодрость - все это передается. Но все-таки Пушкин мне нравится больше, и лучше читайте чаще Пушкина".
В защите футуризма ("Эту книгу должен прочесть каждый") Маяковский все-таки не вполне последователен. С одной стороны, он искренне говорит о том, что молодые поэты России (футуристы) нашли духовный выход в революции и, стало быть, служат ей, а с другой - снова говорит о слове, о венке слов как цели поэзии, ее главной идее.
И это при том, что в стихах, в поэме "150 000 000", над которой работал, Маяковский выступает как идейный борец за революцию. Он беспощадно высмеивает "Альманах поэзоконцерт" ("Шесть тусклых строчил, возглавленные пресловутым "королем" Северяниным, издали под этим названием сборник ананасных, фиалочных и ликерных отрыжек"). Дает недвусмысленную оценку книге Эренбурга "Молитва о России": "Скушная проза, печатанная под стихи. С серых страниц - подслеповатые глаза обремененного семьей и перепиской канцеляриста. Из великих битв Российской Революции разглядел одно:
Уж матросы взбегали по лестницам: "Сучьи дети! Всех перебьем!"
из испуганных интеллигентов".
Не проявляя последовательности в отношении к футуризму, как литературному течению, Маяковский в то же время дает принципиальную оценку другим литературным явлениям, оценивает их с позиций революционного искусства.
В начале марта 1919 года, получив комнату в Лубянском проезде в доме ВСНХ (ныне проезд Серова, Государственный музей В. В. Маяковского), поэт окончательно перебирается из Петрограда в Москву. Москва стала столицей Советского государства, сюда переместился и организационный центр культурной жизни страны, здесь жили мама и сестры, с которыми эти годы Владимир Владимирович переписывался, навещал их во время своих приездов в Москву. Теперь визиты к ним стали более частыми, хотя и нерегулярными. Нежно привязанный к матери, он не забывал и сестер, но бурная литературно-общественная, издательская и клубная жизнь захлестывала, мешала регулярному общению. Бывало, если не мог навестить сам, давал поручения сестре Ольге. Как-то в начале 1920 года, узнав, что Александра Алексеевна нездорова и не имея времени тут же заехать к ней, оставляет записку Ольге: "Страшно беспокоюсь за мамочку... Сейчас же поди на Сухаревку и купи маме от меня: 2 ф. белого хлеба, 1 ф. масла... 2 ф. манной...".
В другой раз устраивает маме отдых в Одессе, шлет телеграмму: "Дорогая мамочка очень прошу ехать мягким вагоном Одессу послал телеграфно десять червонцев Володя". Беспокоится в Париже: "Телеграфируйте немедленно подробно мамино здоровье".
Живут в архиве эти трогательные свидетельства прочного семейного родства, сыновней привязанности, хотя вся его жизнь - с 1915 года - это жизнь вне семейного уюта, семейного тепла, обихода... Лишь младшая сестра, Ольга Владимировна, работавшая на Главпочтамте, заглянет в комнатенку-лодочку на Лубянке, благо тут недалеко, наведет порядок, подштопает носки - вот и весь домашний обиход.
В Петроград он теперь ездит по делам издательства ИЗО. Поддерживаемый Луначарским, Маяковский развернул бурную издательскую деятельность. В марте сдает в набор второе издание "Мистерии-буфф", второе издание поэмы "Война и мир", и "Собрание сочинений В. Маяковского (25 листов)". Заключает договор с Центропечатью на второе издание поэмы и пьесы.
К книге "Все сочиненное Владимиром Маяковским" он написал краткое предисловие "Любителям юбилеев". "В этой книге все сочиненное мною за десять лет", - говорится в предисловии. Отсюда идет датировка творческой деятельности Маяковского - с 1909 года. Хотя "Все сочиненное" начиналось со стихотворений, написанных в 1912 году, тем не менее, написанные в Бутырках, потерянные и никогда нигде не публиковавшиеся стихи как бы имелись в виду. С них поэт начинал.
В предисловии сделано примечательное заявление: "Оставляя написанное школам, ухожу от сделанного и, только перешагнув через себя, выпущу новую книгу".
Мечтавший о театре будущего, а в театре - о будущем, Маяковский в это время носился с идеей поставить 1 мая "Мистерию-буфф" на Лубянской площади, намеревался сделать это силами театральной молодежи. Его горячо поддерживали учащиеся Государственных художественных мастерских, но некто в первомайской комиссии заявил, что пролетариат пьесы не поймет, и пьесу сняли с репертуара.
Поэт был частым гостем в художественных мастерских ВХУТЕМАС. Он был своим человеком среди студентов, выступал с лекциями, участвовал в митингах, дискуссиях на разные темы искусства, в поэтических вечерах - один и вместе с Каменским. Полемизируя с Луначарским в 1920 году по поводу театра, Маяковский утверждал, что "три четверти учащихся левые" (имея в виду художественные мастерские).
"Левые" течения в изобразительном искусстве после революции набирали силу и оказывали большое влияние на молодежь. Революция отсеяла и некоторых футуристов, наглядно обнаружив социальную и идейную неоднородность этого течения в искусстве. Левые футуристы или, по Маяковскому, "коммунисты-футуристы", приняли революцию. Но и эта группа, как показали время и события, тоже была неоднородна. Однако вместе с левыми художниками они составили влиятельную силу в культурной жизни после Октября. Не случайно Маяковский в письме к Луначарскому, продолжая полемику, называет имена Якулова, Кузнецова, Кончаловского, Лентулова, Малютина, Федорова - "различных толков футуристов" и замечает: "Ведь все эти люди - единственные из деятелей искусства, работающие все время с Советской властью..."
Хоть и с оговоркой, но напрасно Маяковский привязывает всех к футуризму. Но это - в пылу полемики, уже защищая от Луначарского футуризм, который стал раздражать Анатолия Васильевича. Положение Луначарского вообще было сложным, в некоторых случаях ему приходилось отделять свою позицию как критика от позиции наркома. И просто удивительно, с каким тактом и с каким блеском выходил он из запутанных ситуаций. Это не значит, что у Луначарского не было ошибок. Были. Да и не могли не быть в этом полуразрушенном здании культуры! Его поправлял Ленин. Луначарский поправлял себя сам. И делал это опять-таки умно и тонко.
Маяковского он приметил и выделил сразу, как приметил и приблизил тех левых художников, которые без колебаний стали на сторону Октября. И что скрывать, покровительствовал им, покровительствовал футуристам. Надо же было с чего-то начинать и с кем-то работать ("...других художников под руками у нас не было"), чтобы привлечь художественную интеллигенцию к сотрудничеству с Советской властью. И были человеческие привязанности.
Да вот еще что надо иметь в виду: при первой же очной встрече с поэтами-футуристами в "Кафе поэтов" в Москве Луначарский выступил с анализом их творчества, покритиковал и предостерег от ошибок. Не все и не до конца извлекли уроки из его критики.
Прежде всего, конечно, никогда и ни при каких обстоятельствах Луначарский не поддерживал лозунги футуристов, отвергающие культурное наследие прошлого. А потом, с течением даже короткого времени, стал все более критически относиться к их экспериментам, "к штукам, к вывертам", к трюкам рекламного пошиба, эгоцентрическим выходкам. Относилось это и к Маяковскому, которого неизменно требовательно опекал, повторяя, что это "очень талантливый человек". А Маяковский подпирал футуризм своими произведениями, которые хвалил Луначарский и которые отнюдь не бессодержательны, - как раз не характерны для футуризма, не одобрялись правоверными футуристами. Корпоративный дух витал над Маяковским, сдерживал его поэтический темперамент, но уже не мог серьезно помешать формированию в нем художника революции.
Особые условия и особый путь развития русской революции, на что не раз указывал В. И. Ленин, предопределили и неизведанность путей развития революционного искусства. Тем не менее стихийные порывы, поиски новых путей шли в сближении с революцией, направлялись в русло служения ей. И конечно, этот процесс происходил не без влияния партии, не без влияния большевиков. Не случайно Маяковский в "Открытом письме А. В. Луначарскому" ссылается на то, что некоторые из названных им художников, работающих все время с Советской властью, еще и коммунисты.
И Маяковский ориентируется на политику партии, Советского государства. Когда он заявил, что все написанное оставляет школам, что уходит от сделанного, он имел в виду не только формальные достижения. Стремление перешагнуть "через себя" привело его в РОСТА (Российское телеграфное агентство), а затем в Главполитпросвет, где он работал над текстами и рисунками для "Окон сатиры" с октября 1919 года по январь 1922 года.
Однажды на углу Кузнецкого и Петровки Маяковский увидел двухметровый плакат - это было первое "Окно сатиры". Тут же потпел, предложил себя в агитотдел РОСТА. Второе "окно" уже делали вместе с художником М. М. Черемных. Потом были и другие художники: Лавинский, Левин, Моор, Нюренберг... Но темы и тексты - в огромном большинстве - принадлежат Маяковскому.
Что такое РОСТА? Это подведомственный ВЦИК, а затем Наркомпросу центр периодической печати, своеобразный агиткомбинат, с семьюдесятью местными отделениями. Здесь выпускалась газета для газет "Агит-РОСТА" - со статьями, обзорами, заметками, фельетонами, стихами для перепечатки в периферийных изданиях, готовились "вестники" радио, плакаты, изобразительные материалы, в том числе и "Окна сатиры".
Вести с фронтов, о международных событиях доходили до народа, даже в столице, с большим опозданием. От ростинцев, в данном случае от плакатистов, требовалась "машинная быстрота" - телеграфное известие о фронтовой победе, бывало, уже через сорок минут висело на улице красочным плакатом, нередко опережая газеты.
ЮЖНЫЙ ФРОНТ
Не даром столько жизней отдано. Товарищи! Сегодня Украина свободна.
ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ
Где Колчак? Неважен вид его! Сидит посреди океана Ледовитого!
Работали почти без отдыха, в огромной подвальной комнате РОСТА, занимавшего магазин кондитерских изделий Абрикосова на углу Кузнецкого моста и Неглинной. Маяковский часто продолжал работать и у себя дома, в Лубянском проезде. В случае же особой срочности, ложась спать, клал под голову вместо подушки полено, чтобы не заспаться, пораньше вскочить и продолжать работу.
Трудясь до изнеможения, Маяковский и товарищам ие делал ни малейшей скидки. Один из художников, Нюренберг, рассказал, как однажды, забыв о срочной работе, делал ее ночью дома, к утру написал около двадцати пяти листов, составлявших три ростинских "окна". Закончил работу утром и опоздал в РОСТА на целых Два часа. Уже по дороге думал - Маяковский этого не простит.
- Маленько опоздал... - сказал он, кладя на стол плакаты. - Нехорошо... Сознаю...
Маяковский мрачно молчал.
- Я плохо себя чувствую, - вновь начал художник, - я, очевидно, болен...
- Вам, Нюренберг, разумеется, разрешается болеть... Вы могли даже умереть - это ваше личное дело. Но плакаты должны были здесь быть к десяти часам утра.
Взглянул на него, усмехнулся и добавил:
- Ладно, на первый раз прощаю. Деньги нужны? Устрою. Ждем кассира. Не уходите.
Требовательность и забота, дело и быт. К своим друзьям, товарищам по работе Маяковский мог быть заботливым, "безукоризненно нежным", но, когда вопрос касался дисциплины, не знал никакого снисхождения. Ведь это была архиважная политическая работа. Плакаты делались как срочные, немедленные отклики. Маяковский говорил позднее: "Диапазон тем огромен: агитация за Коминтерн и за сбор грибов для голодающих, борьба с Врангелем и с тифозной вошью, плакаты о сохранении старых газет и об электрификации".
Тематика была актуальной, сегодняшней, но в то же время и рассчитанной на длительный агитационный эффект. Р. Райт, например, которую Маяковский привлек для работы в РОСТА сначала как переводчицу некоторых плакатных текстов на немецкий язык (ко второму конгрессу Коминтерна), поручалось находить и писать тексты про Всевобуч, санитарию и гигиену, про детей, про сбор теплой одежды, ликвидацию неграмотности и т. д. Маяковский непременно просматривал их, неудачные тут же безжалостно рвал пополам и бросал под стол.
К конгрессу Коминтерна подписи и лозунги вышли на трех европейских языках. Причем переводы строго проверялись целой группой консультантов. Владимир Владимирович загорелся идеей изучить немецкий язык. Занималась с ним Р. Райт. Она признается в своей педагогической неопытности, но уверяет, что не знала человека более точного, верного своему слову, назначенному часу, чем ее ученик ("Шюлер", как называл себя Маяковский, обыгрывая первые познания в языке).
Маяковскому не удалось серьезно заняться языком, но, как вспоминает Р. Райт, уезжая в 1922 году в Германию, он собирался "разговаривать вовсю с немецкими барышнями". А из Берлина, перед отъездом в Париж, прислал своей учительнице открытку: "Эх, Рита, Рита, учили вы меня немецкому, а мне по-французски разговаривать". И опять-таки подпись: "Шюлер".
Французским Владимир Владимирович пытался заниматься уже самостоятельно, заставил как-то Лаву та, во время поездки на пароходе по Черному морю, проверять его знания по русско-французскому словарю.
- Годик еще позаниматься, - говорил, -? и буду прилично владеть. Мне это крайне необходимо. Ведь почти ежегодно бываю во Франции.
Зимой 1920/21 года все время уходило на плакаты, в РОСТА Маяковский не гнушался никакими, даже бытовыми темами, вплоть до рекламы, если считал, что это нужно для революции, для укрепления Советской власти. Но главной темой становился трудовой фронт, его успехи и задачи.
ВСЕ НА ПОМОЩЬ ДОНБАССУ
Вам голодно? Вам холодно? Помогите более вас голодающему и холодающему шахтеру. Шахтер даст вам уголь. Уголь спасет вас от голода и разрухи.
Это один из бесчисленных плакатов, обращенных к народу, - помочь восстановлению народного хозяйства страны.
Сами по себе подписи - в стихах ли, в прозе ли - не производят того впечатления, которое они производили на плакате, вместе с рисунком. Дело в том, что плакат включал в себя несколько рисунков, последовательно раскрывавших тему. Иногда число рисунков доходило до 12. Деятельность Маяковского и группы художников в РОСТА отвечала той задаче, которую еще в 1918 году В. И. Ленин ставил перед Луначарским: украшать здания, заборы и другие места надписями революционного, пропагандистского содержания. Их плакаты тиражировались по трафаретам и выставлялись на вокзалах, в агитпунктах, в витринах пустовавших магазинов - словом, там, где они могли привлечь внимание публики. Часть тиража рассылалась в местные отделения РОСТА.
Не менее 85 процентов подписей к плакатам РОСТА и Главполитпросвета (а их предположительно было выпущено примерно 1600) сделано Маяковским. И при этом, учитывая только обнаруженные, найденные (одна четверть "окон" не найдена), установлено, что Маяковскому как художнику принадлежит свыше четырехсот плакатов. Поистине титаническая работа! Об этой работе Маяковского в беседе с вхутемасовцами одобрительно высказался В. И. Ленин, признав ее революционное значение.
Собирая для издания часть стихотворных подписей к плакатам текстов "Азбуки" и "Бубликов", поэт говорил: "Для меня эта книга большого словесного значения, работа, очищавшая наш язык от поэтической шелухи на темах, не допускающих многословия".
Вместе с тем это была замечательная школа политпросвета. Ведь темы подсказывались центральными газетами, Маяковский ежедневно внимательнейшим образом просматривал их, он был в курсе всех текущих событий и с полным пониманием поддерживал политику партии и Советского правительства. Школа РОСТА и Главполитпросвета стала и школой гражданской зрелости поэта. Здесь он проходил практику поэта-агитатора.
Ростинские и политпросветовские плакаты Маяковского теснейшим образом связаны с его драматургией и прежде всего с "Мистерией-буфф", над второй редакцией которой он работал одновременно с плакатами. Персонажи пьесы легко узнаются в персонажах "Окон РОСТА". Некоторые из них напоминают "нечистых" - рабочий с молотом, красноармеец с винтовкой, крестьянин с серпом; сатирически изображенные, напоминают "чистых", фигуры эксплуататоров-буржуа в цилиндре, белогвардейского генерала с саблей, царя с кнутом и виселицей... Традиция плакатности и тут и там питается от народного лубка. А кроме того, "Окна" питаются и народной песней, и частушкой, и раешником, и балаганным зазывом... Близость, даже родство поэтики пьесы поэтике плаката дает лишний повод сказать, что Маяковский во всех жанрах искал демократические, доходчивые формы выразительности и всей душой стремился к тому, чтобы быть понятным народу. Тут Маяковский сближался с Демьяном Бедным, стихи которого, еще до ростинских "окон", печатались в "Правде" и имя которого было хорошо известно в народе. Стихи Демьяна Бедного издавались небольшими книжечками, печатались в качестве листовок и таким образом попадали даже в белогвардейские войска.
В стихах Демьяна Бедного Маяковский видел правильно понятый социальный заказ и точную целевую установку, видел его близость к рабочим и крестьянам. В 1925 году, на Всесоюзной конференции пролетарских писателей, он весьма уважительно говорил о понятности
Демьяна Бедного, о его политической полезности. Их сближал агитационно направленный пафос поэтической работы, и это особенно наглядно проявилось в годы гражданской войны. Демьян Бедный тоже ценил направление в творчестве Маяковского: "Его стихи вызывали ярость и озлобление во вражеском стане, а этого с меня вполне достаточно..."
Поэтика у того и другого, конечно, во многом различна, и тут вполне понятно сдержанное отношение Маяковского к Демьяну Бедному и Демьяна Бедного к Маяковскому. Сдержанность, а иногда и неприязнь подогревалась извне, так как "селекционеры" из РАППа титуловали Демьяна Бедного патриархом пролетарской поэзии, а Маяковскому навесили ярлык попутчика.
В. И. Ленин точно подметил слабость Демьяна Бедного, слабость, которая в какой-то мере происходила от его достоинства, от народности его стихов. Народность стала порою подменяться простонародностью, и вот на это-то обратил внимание Владимир Ильич в разговоре с Горьким: "Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немножко впереди". О Маяковском, наоборот, можно сказать, что он забегал далеко вперед.
Наряду с работой в РОСТА Маяковский написал для студии Театра сатиры три коротких пьесы в стихах: "А что если? Первомайские грезы в буржуазном кресле", "Пьеска про попов, кои не понимают, праздник что такое", "Как кто проводит время, праздники празднуя (на этот счет замечания разные)". Маленькие пьесы Маяковского (это видно даже по их названиям) имели открыто агитационный характер, но это были пьесы - с характерами, с типами, с драматургическим конфликтом, они били в точно обозначенную мишень оружием сатиры.
Н. К. Крупская сказала об агитпьесах: "Надо учиться у Маяковского: его пьески коротки, чрезвычайно образны, полны движения и содержания..." Надежда Константиновна оценила их современный характер. Оценил и Луначарский.
На пути постановки агитпьес снова стали запреты, наркому Луначарскому пришлось по этому поводу обращаться в Рабоче-крестьянскую инспекцию. "Маяковский - не первый встречный, - писал он. - Это один из крупнейших русских талантов, имеющий широкий круг поклонников как в среде интеллигентской, так и в среде пролетариев..."
В поисках форм действенного, агитационного искусства, такого, "чтобы выволочь республику из грязи", Маяковский выступает с лозунгом производственной пропаганды в искусстве, то есть практически предлагает использовать опыт РОСТА и Политпросвета, опыт плакатной агитации в более широком масштабе. Он предлагает создать научное бюро для исследования воздействия различных видов агитации, то есть делать то, чем в наше время занимается социология.
Это был отклик на призыв партии, ибо "Правда" опубликовала проект тезисов Главполитпросвета о производственной пропаганде. Несколько позднее было утверждено положение о Всероссийском бюро производственной пропаганды, а затем созвано Всероссийское совещание по производственной пропаганде, где Маяковский выступал с докладом от РОСТА.
Это и были первые шаги по пути к созданию Лефа (Левого фронта искусства), сначала как неоформленного течения в искусстве, а потом - журнала с тем же названием.
В поэзии Маяковский тоже уходит от абстракций "Нашего марша", ища и находя живые детали, знакомые интонации, образы нового времени, воспроизводящие конкретно-историческую действительность.
Выступая с инициативой производственной пропаганды средствами искусства, Маяковский, конечно же, искренне желал помочь партии и Советскому правительству в решении труднейших народнохозяйственных задач восстановительного периода, но в то же время он понимал, что в какой-то мере жертвует искусством ради практической пользы, наступает "на горло собственной песне".
Уже в то время, в первые годы революции, в нем выработалась жесткая самодисциплина, умение подчинять себя задачам государственной важности, и не только подчинять, но и пробуждать в себе ощущение внутренней необходимости именно такого, нужного общему делу, творческого поведения. На диспуте о драматургии Луначарского, в ноябре 1920 года, на реплику о том, что поэта нельзя к чему-либо принудить, Маяковский ответил: поэта нельзя принудить, но сам он себя может принудить. Самодисциплина, самопринуждение, глубоко осмысленное, становится внутренним убеждением. От внутренней убежденности возникает и внутренняя потребность написать то или иное произведение на актуальную тему. Узел единства завязывается только в том случае, когда художник глубоко, искренне, всем сердцем переживает ход событий, когда он хочет влиять на них.
Поэма "150 000 000", работа над которой началась в 1919 году, возникла на этой основе. Автор даже пытается скрыть свое имя, издав поэму вначале анонимно: "150 000 000 мастера этой поэмы имя", "150 000 000 говорят губами моими". Но такое "растворение" поэта в народе было уже излишним, искусственным, противоречило самой природе литературы как формы индивидуального творчества. Да и кто из читавших или слышавших Маяковского не узнал бы его с первых же строк поэмы!
Преследуемый репликами о непонятности и недоходчивости его произведений до пролетарских масс, Маяковский много выступает с чтением поэмы "150 000 000", читает "Мистерию-буфф". Один из мемуаристов, ходивший с Маяковским в Хамовнический район, был ошеломлен тем энтузиазмом, который вызвала у рабочих "Мистерия-буфф". Он утверждает: "Маяковский ходил тогда из района в район и читал рабочим свою пьесу в клубах, в кино, на уличных собраниях: он взял Москву приступом".
Надо полагать, что это обстоятельство сыграло немалую роль в том, что вторая постановка "Мистерии", о которой уже говорилось выше, имела успех.
Таким же образом поэт "пропагандировал" и поэму "150 000 000".
Он закончил ее к началу 1920 года. Изданию поэмы чинились препятствия. Были и объективные трудности. Сохранились письма Маяковского в коллегию Госиздата, раскрывающие факты волокиты и саботажа со стороны некоторых деятелей Госиздата при издании поэмы. Эти письма рассматривались на коллегии Наркомпроса.
Нельзя, конечно, считать, что везде Маяковскому противостояли скрытые враги, недоброжелатели. Были среди его противников и люди искренне не принимавшие, не понимавшие и, может быть, не прочитавшие его внимательно и оттого не принимавшие его новаторской драматургии, его опровергавших привычные вкусы стихов, поэм. Но нельзя не брать в соображение и тех постоянных, сопутствовавших ему на протяжении всей жизни змеиных укусов, злобных нападок, цель которых просматривается хорошо - лишить поэта социальной почвы, внушить читателям недоверие к нему, поколебать в нем собственную веру в правоту дела, которому он служил, и в правоту его творческих принципов.
С этим не раз придется встречаться Маяковскому. Ведь мелкие выпады, а иногда и открытая вражда досаждали и не проходили бесследно для поэта.
"Мистерия-буфф" признается первой истинно революционной пьесой, за нее проголосовали представители ЦК РКП (б), МК РКП (б), ВЦСПС, Рабкрина, Главполитпросвета, которым автор читал пьесу, ее рекомендовали к постановке, о ней одобрительно отозвался нарком Луначарский, считая пьесу "крупным явлением в области нового, нарождающего театра", а какие-то люди твердят, что пьеса непонятна рабочим, что она чуть ли не вредна.
Аргумент о непонятности стихов Маяковского массам и будет чуть ли не главным аргументом его открытых и скрытых врагов, которые преследовали поэта до последних дней жизни.
С поэмой "150 000 000" Маяковский ездил в Петроград, где читал ее в Доме искусств. Слушавшая его в Москве, в Политехническом, Р. Райт так передает свое впечатление:
"Я уже слышала, как читал Маяковский дома, в РОСТА. Но Маяковский в тысячной аудитории уже не был просто поэтом, читающим свои стихи. Он становился почти явлением природы, чем-то вроде грозы или землетрясения, - так отвечала ему аудитория всем своим затаенным дыханием, всем напряжением тишины и - взрывом голосов, буквальным, неметафорическим, громом аплодисментов".
А в Петрограде, по словам К. Чуковского, публика "перла на Маяковского". Это было 4 декабря 1920 года. Среди слушателей были Дм. Цензор, Е. Замятин, С. П. Ремизов, Н. Гумилев, Г. Иванов, З. Венгерова, О. Мандельштам и другие.
Во время чтения, заметил Чуковский, многим импонировали те места, где Маяковский пользуется интонациями разговорной речи двадцатых годов. После чтения поэмы аплодисменты были "сумасшедшие".
В пьесе "Мистерия-буфф" в центр выдвигалась идея интернационализма, владевшая умами революционеров и всех сознательных пролетариев, она согласовывалась и перекликалась с идеей мировой революции. Национальные чувства, конечно, тоже осознавались, но больше во взгляде на прошлое, с опорой на него.
В "150 000 000" привлекает внимание патриотическая идея, в ней нашла отражение вера в Россию, в русский народ, поэма отразила собирание сил молодой советской литературы вокруг идеи России-родины, идеи, которую начали осознавать лучшие представители интеллигенции, ставшие на сторону Советской власти.
Блок в статье "Интеллигенция и революция" (1918) высказывает горячую веру в будущее своего Отечества, прошедшего через "бурю": "России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому - великой". К национальной гордости взывает Блок, когда напоминает, что великие художники России - Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой - никогда не сомневались в великом будущем России, что они глубоко переживали чувство неблагополучия, они "погружались во мрак, но... они верили в свет".
С оглядкой на прошлое провидит будущее России и Валерий Брюсов. С оглядкой на времена татаро-монгольского нашествия, когда Россия стала щитом Европы, с оглядкой на "дни революции Петра"... И он обращается к интеллигенции с упреком, ибо его обращение адресовано к той ее части, которая испугалась революции, хотя прежде и гадала о гибели старой Европы. В стихах же о России другой тон:
Да, много ты перенесла, Россия, сумрачной невзгоды, Пока, алея, не взошла Заря сознанья и свободы. Но сила творчества - светла В глубоких тайниках природы.
Не только стихом, пламенным словом, но и делом, всем своим опытом и знаниями образованнейшего человека включился Брюсов в практическую деятельность на культурном фронте, возглавив в Наркомате просвещения Отдел художественного образования.
Значительная часть интеллигенции, не поняв и не приняв революции, оказалась в стане эмиграции. Но принявшие революцию Блок и Брюсов тоже не были исключением. Метания, противоречия, "хождения по мукам" привели на сторону революции и других интеллигентов, как привели к ней Алексея Толстого, вернувшегося из эмиграции в Советскую Россию в 1923 году. Резко оборвав связи с эмигрантским окружением, еще находясь за границей, он написал "Открытое письмо Н. В. Чайковскому", деятелю белой эмиграции, где утверждал, что Советская власть - единственная реальная сила, защищающая свободу русского народа и отстаивающая независимость русского государства. Именно патриотическое чувство стало побудительным мотивом к возвращению Толстого из эмиграции на родину.
Сомнения и размышления Толстого нашли отражение в романе "Сестры", написанном еще в эмиграции. Инженер Телегин, стараясь понять ход событий в революции, ищет им объяснение в исторической хронике.
"Ты видишь... И теперь не пропадем... Великая Россия пропала! А вот внуки этих самых драных мужиков, которые с кольями ходили выручать Москву, - разбили Карла Двенадцатого и Наполеона... А внук этого мальчика, которого силой в Москву на санях притащили, Петербург построил... Великая Россия пропала!.. Уезд от нас останется - и оттуда пойдет русская земля..."
Подъем патриотических чувств в русском народе, вставшем на защиту завоеваний революции, охвативший и приблизивший к Советской власти лучшую часть интеллигенции, не шел в противоречие с политикой интернационализма, революционного братства всех народов России. В той же статье "Интеллигенция и революция" Блок с твердым пониманием сказал: "Мир и братство народов" - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать".
А из белой эмиграции на Блока шли нападки, зачинщиком их оказался г-н Струве, выступивший в "Русской мысли" (январь - февраль 1921 г.). "Русская мысль" была полна идеями русского национализма, но, как сказал Блок, это было "не то". "Русская мысль" в издевательской статейке "Идея родины в советской поэзии" пыталась трактовать патриотические стихи, в том числе и поэмы Блока, с позиций религиозно-мистических, пыталась бросить тень на поэтов, принявших революцию, и, конечно, на саму революцию, на саму Советскую власть, якобы отменившую даже понятие Родины.
Эта беспардонная ложь опровергалась молодой советской литературой. И в том числе поэмой Маяковского "150 000 000". Уже первоначальное название ее напоминает о патриотической сути произведения - "Былина об Иване". Оно прочитывается как напоминание о героическом прошлом, о славной героической истории русского народа.
Иван в поэме Маяковского - это былинный богатырь, воплощающий в себе Россию в ее историческом бытии и, конечно - в первую очередь - силу и мощь молодого Советского государства. Революция - это движение масс, это "сто пятьдесят миллионов людей", это "сотни губерний, со всем, что построилось, стоит, живет в них, все, что может двигаться, и все, что не движется, все, что еле двигалось, пресмыкаясь, ползая, плавая, - лавою все это, лавою!"
В то же время революционная "лава" при всей ее разнородности, это уже не та СТИХИЯ, которая раздувает "мировой пожар" в "Двенадцати" Блока. "Частицей мозга" ее увиден Совнарком, "раскачивающим сердце" - Ленин. Иван в поэме представляет ту силу, которая сознательно повернула на путь революции, он представляет стопятидесятимиллионный народ России, совершивший невиданный в истории переворот. Он горд своей страной. Он горд Россией!
Мечтая о будущем без национальных границ и разделений, мечтая о коммунизме, Маяковский не забывал, что национальные традиции живы и в них видел питательную почву культуры.
В 1926 году в статье "Подождем обвинять поэтов" он съязвил по поводу А. Грина, сказав, что в одном из книжных магазинов Баку встретил книги Анри де-Ренье, Локка, Дюамеля, Маргерита и др., и добавил: "Русский, так и то Грин. И по возможности с иностранными действующими и лицами и местами". Основой основ культуры Маяковский считал русский язык. В стихотворении "Нашему юношеству" он призывал: "Товарищи юноши, взгляд - на Москву, на русский вострите уши!"
"Иностранщина из учебников, - негодовал Маяковский, - безобразная безобразность до сих пор портит язык, которым пишем мы".
У литературы, после Октября, появился новый читатель, пока еще только овладевавший грамотой, только приобщающийся к словесности. Его художественное сознание основывается более всего на фольклорных традициях. Может быть, поэтому народно-поэтическая традиция оказывала такое сильное влияние на литературу - па прозу и на поэзию. И для Маяковского, который был далек от каких-либо стилизаций, эта традиция стала наиболее близкой в его грандиозном по масштабу замысле, и в соединении с плакатной символикой, тоже восходящей к фольклору, в соединении с разговорной лексикой, она создавала ту своеобразную стилистику, в которой уживались, иногда прочно сплавлялись былина и раешник, ораторская речь и лозунг.
Перед Маяковским теперь острее, чем прежде, встал вопрос о доступности стихов массовой аудитории. И тут - оглядка на фольклор, еще более пристальная, чем прежде, и отсюда - былинный размах поэмы, и частушечные ритмы, формы раешника, устных пародий на церковное богослужение... Поэма Маяковского одновременно и масштабная эпическая картина, и фантастическая сказка. В то время как пролетарские поэты в своих революционно-романтических устремлениях не могли оторваться от поэтики символизма и акмеизма, зависели от нее, Маяковский стремился проникнуть в художественное сознание народных масс.
Кто еще мог тогда столь простецки сказать в стихах: "- Ничего! Дойдем пешкодером!" Или: "Королевская улица" - по-ихнему - "Рояль-стрит?"? Весьма немногие. Не упрощение ли? Нет. "Корявый говор миллионов" искал выхода и в поэзии.
Маяковский хотел, чтобы поэма "150 000 000" звучала как голос стопятидесятимиллионного народа, поэтому он - на первом издании - и не поставил своего имени. Но авторское присутствие - активное, с голосовым напором и с первых же строк - выдает личность волевую, склонную к лидерству, выделяющуюся из массы.
Казалось бы, фольклорные мотивы, в соответствии с замыслом, должны были придать поэме простоту и доступность, демократичность, свойственные устно-поэтическому творчеству народа. Маяковскому это и удалось в тех ее фрагментах, где сказочные образы и мотивы проявились особенно выразительно. Однако в ряде мест поэма все-таки переусложнена метафорической деталировкой, характерной для поэтики футуризма. Недаром Маяковский вновь, в "150 000 000" воздает хвалу футуристам, выставляет их пролагателями путей в будущее для новой культуры.
Критика тех лет была разноречивой. Поэма вызвала поток статей и рецензий, среди которых заслуживают внимания похвалы В. Брюсова и М. Кузмина. Многих настораживали в поэме футуристические наскоки на культурное наследие, как и вообще раздражали амбициозность футуристов, их претензии на первенство в строительстве новой культуры.
Ленинская политика уважительного, бережного отношения к культурному наследию была ясно выражена еще в первых декретах Советской власти, принятых в 1918 году, - в декретах по сохранению культурных ценностей как народного достояния. Была национализирована Третьяковская галерея, приняты постановления об охране библиотек и книгохранилищ, о признании научных, литературных, музыкальных и художественных произведений государственным достоянием, постановление об издании сочинений русских классиков, об установке монументов русским писателям-классикам. Футуристы же посягали на культурное наследие, тщась заменить его собой. Поэма "150 000 000" подтверждала причастность Маяковского к футуризму, которую он сам не только не отрицал, но даже афишировал. Именно поэтому поэма резко не поправилась Ленину.
Можно предположить, что футуристические наскоки Маяковского на классику подогревались, провоцировались той частью критики, которая именно классикой побивала Маяковского. К. Чуковский, например, в статье "Ахматова и Маяковский", противопоставляя двух поэтов, отводит Ахматовой роль наследницы русской классической поэзии, а Маяковский оказывается "вдохновенным громилой", который призван "не писать, а вопить".
Поэзия Маяковского между тем уже завладевала умами молодежи. Приехавший в Москву поступать в университет В. А. Мануйлов, будущий известный ученый-филолог, услышал, как юноши и девушки, взявшись за руки, шли по мостовой и скандировали "Левый марш". Эти стихи можно было услышать не только на Моховой, Остоженке и Пречистенке, где жили студенты, но и на Божедомке, в Марьиной роще, в Лефортове, у Соломенной сторожки...
Споры о Маяковском возникали не только на его выступлениях. Устраивались диспуты и даже "вечера-митинги", посвященные творчеству поэта. Один такой "вечер-митинг" в огромном зале Народного собрания в Чите, запечатлевшийся в памяти П. Незнамова как образ кипящего котла, продолжался около шести часов!
Маяковский выходил к массовому читателю.
При копировании материалов просим ставить активную ссылку на страницу источник:
http://v-v-mayakovsky.ru/ "Владимир Владимирович Маяковский"