Последнее

Маяковский, как мы уже знаем, передал свою выставку Ленинской библиотеке. Но для того чтобы ее пополнять и экспонировать, нужны были средства. Бригадники не пожелали ждать ассигнований. Они попросили Владимира Владимировича выступить с несколькими платными вечерами и вырученные деньги передать в фонд выставки.

Маяковский согласился, но просил учесть, что ему нездоровится: уже больше месяца его не покидал изнуряющий грипп. Решили ограничиться двумя вечерами - в институте народного хозяйства имени Плеханова и во 2-м МГУ (такой прежде существовал. Теперь - это пединститут имени В. И. Ленина).

Я договорился о вечерах на 9 и 11 апреля.

Аудитория института заполнялась медленно: сказывалось, вероятно, и приближение зачетной сессии.

Маяковский нервничал. Его раздражал тусклый свет.

- Товарищи! - сказал он. - Меня едва уговорили выступить сегодня. Мне выступать надоело. (В зале засмеялись.) Я говорю серьезно. (Снова раздался смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Кто-то хихикнул.) А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всяких глупостей и часто ругают...

Поэт читал "Во весь голос" и "Рассказ литейщика Ивана Козырева...", третью часть поэмы "Владимир Ильич Ленин" ("Если бы выставить в музее плачущего большевика...") и отрывки из "Хорошо!"

Ему дружно аплодировали.

В перерыве один из бригадников¹ показал Владимиру Владимировичу вкладку из журнала "Печать и Революция" - портрет Маяковского, который по распоряжению одного из недоброжелателей поэта был вырван из готового уже тиража, - и, возмущаясь, рассказал, где он раздобыл эту вкладку. На вкладке было напечатано:

¹ (Имеется в виду В. Славинский, который работал в типографии, где печатался журнал "Печать и Революция". Он поднял с пола один из вырванных портретов (на меловой бумаге) и прихватил с собой. В. Славинский вел протокол вечера, о котором идет речь.

Я пишу о том, чему лично был свидетелем. )

"В. В. Маяковского, великого революционного поэта, замечательного революционера поэтического искусства, неутомимого поэтического соратника рабочего класса, горячо приветствует "Печать и Революция" по случаю 20-летия его творческой и общественной работы".

Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо сказал.

Незадолго до этого ответственный секретарь редакции журнала "Печать и Революция" Р. Бершадский звонил Маяковскому, сказал о портрете и о приветствии и обещал, как только получит контрольные экземпляры журнала, сразу же один отправить ему. Владимир Владимирович ответил, что сам зайдет и лично поблагодарит редакцию.

Контрольные пришли, но уже без портрета. В таком виде не пошлешь - неудобно. О вырванном портрете Маяковский узнал до выступления в институте, но видимым фактом это оскорбление стало именно на этом вечере.

Вырванная вкладка с портретом легла тяжелым камнем на сердце поэта.

После перерыва пошли записки и выступления с мест. Несколько студентов заявили, что стихи Маяковского никому не понятны. Он отвечал:

- Я не раз уже говорил, что лет через 15-20, когда культурный уровень трудящихся повысится, все мои стихи будут понятны, так же, как скажем, сейчас поэма "Ленин".

Какой-то студент приводил отдельные строки из ранних стихов Маяковского и говорил: "Какое отношение все это имеет к революции? Все о себе, и все непонятно".

Маяковский нервничал:

- Вырывать куски, строчки из контекста и так доказывать непонятность - значит заниматься демагогией.

Кто-то сказал, что у Маяковского якобы есть стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется "тик-так, тик-так".

Владимир Владимирович не выдержал:

- У меня нет таких стихов. Это ложь, клевета и фальсификация.

Какая-то студентка из задних рядов протестующе замахала рукой.

- Не машите ручкой! - сказал Маяковский. - От этого даже груши с дерева не посыплются, а здесь все-таки человек на эстраде.

И с горечью добавил:

- Я поражен безграмотностью некоторых товарищей. Не ожидал такого низкого культурного уровня студентов высокоуважаемого учреждения.

Тогда из первого ряда вскочил какой-то человечек в очках и, безудержно жестикулируя, заревел: "Де-ма-го-гия!"

Маяковский - строго:

- Сядьте!

Аудитория несколько успокоилась.

- Мне непонятна ваша пьеса "Мистерия-Буфф", - раздался чей-то голос.

- Товарищи! Ну что же там непонятного? - развел руками Маяковский. И в минуту раскрыл смысл пьесы.

Председатель собрания внес предложение:

- Разговоры прекратить и читать стихи. Поступили пожелания прослушать "Левый марш".

Поэт тут же выполнил просьбу.

- Товарищи! - сказал в заключение Маяковский. - Сегодня - наше первое знакомство. Немного покричали, поругались. Я понимаю, что часть товарищей осталась недовольна резкостью моего тона. Но знайте: когда спорят о литературе, нельзя быть равнодушным. Приходится драться и кричать. Через несколько месяцев мы опять встретимся.

Когда мы сели в машину, он спохватился, что забыл палку. Раньше с ним никогда такого не случалось...

Всю прошедшую зиму Маяковский работал особенно напряженно. Кроме стихов, он закончил "Баню" и пантомиму для Госцирка "Москва горит". Много выступал. Тогда же - уход из Рефа и вступление в РАПП.

До премьеры "Бани" в театре имени Мейерхольда (16 марта 1930 года) он читал ее в рабочих клубах, в Доме печати. Это были вечера типа диспутов.

При его активном участии в Москве проходили репетиции. В Ленинграде состоялись премьеры в театре Народного дома (30 января) и в Большом драматическом театре (17 марта). Нужно было ездить смотреть.

О "Бане" появилось много отзывов, и почти все резко отрицательные. Будто сговорились!

Владимир Владимирович тяжело переживал это.

Его одолевал и грипп. Он жаловался, что уже не чувствует, когда грипп кончается и когда снова начинается. Лечился он нерегулярно.

Одиннадцатого апреля я, как обычно, позвонил ему после десяти утра. Но, к моему удивлению, его не оказалось дома. К телефону подошла домработница Паша (два месяца Маяковский жил в квартире один: Л. Ю. и О. М. Брики были в отъезде) и на мой вопрос, помнит ли Владимир Владимирович о сегодняшнем своем выступлении, ответила утвердительно. Я просил ее еще раз напомнить ему, когда вернется, и передал адрес 2-го МГУ.

Маяковский до того ни разу не сорвал своего выступления. А тут его прождали около часа. Народу собралось много. Послали за ним на машине товарища: сперва на Лубянский проезд, потом на Таганку, в Гендриков переулок. Светофоров тогда не было, а движение в тот час - незначительное. Товарищ заметил впереди автомобиль, похожий на "Рено" Маяковского. Догнав его, он убедился, что не ошибся. Попросив шофера перерезать машине дорогу, он задержал ее на Таганской площади.

Произошел бурный диалог. Маяковский заявил, что он ничего не знал о сегодняшнем выступлении. Он захлопнул дверцу машины, в которой сидела В. Полонская, и машина помчалась дальше.

Пришлось извиниться перед аудиторией и сослаться на то, что Маяковский заболел, а о дне его выступления будет сообщено дополнительно.

Наутро я пришел к Владимиру Владимировичу, чтобы договориться о переносе.

Маяковский лежал в постели. Рядом стул и на нем лист бумаги. Он что-то писал. Когда я, стоя в дверях, хотел приблизиться к нему, он меня мрачно остановил:

- Не подходите близко, а то можете заразиться.

Я удивился: сколько раз он заболевал при мне в дороге и никогда не говорил ничего подобного. Он, как я позже понял, тревожился не о том, чтобы я не заразился. Возле него лежало, вероятно, недописанное предсмертное письмо. Не хотел, чтобы я заметил, обратил внимание.

- Выступать не буду. Плохо себя чувствую,-сказал Маяковский. Потом: - Позвоните завтра.

Такой необычный прием меня ошарашил. В коридоре Паша еще раз подтвердила, что он помнил о вчерашнем выступлении.

Весь день я находился под впечатлением этого свидания и решил, что, очевидно, произошли какие-то неприятности с премьерой в цирке и что, быть может, он еще переживает злосчастную историю с портретом.

Тринадцатого я позвонил по телефону, но Маяковского не было. Я оставил Паше телефон Дома Герцена, и днем Маяковский позвонил мне. Договорились, что приду к нему на следующий день, как обычно - в половине одиннадцатого утра.

Четырнадцатого была особенно теплая весенняя погода. Из дому я пошел пешком. На Таганку явился раньше срока. Но Маяковского опять нет. Не понимаю, что это может означать, - так рано он никогда не уходил. Удивлена и Паша: в первый раз случается такое, чтобы она его не застала. Маяковский ушел из дому, не прикоснувшись к приготовленному завтраку и не дождавшись своей машины.

Я было решил, что его вызвали в цирк, - ведь сегодня намечалась премьера. (Я забыл, что ее перенесли на 21 апреля). Паша посоветовала позвонить на Лубянку. Обрадовавшись мужскому голосу, я спросил: "Владимир Владимирович?" В ответ - скороговорка:

- Сейчас нельзя разговаривать. Маяковского больше нет.

Сразу я не понял смысла этой фразы. Позвонил вторично. К телефону никто не подошел. Я направился домой. Медленно шел я по Гендрикову переулку к Воронцовской улице.

До поворота оставалось несколько шагов, когда со стороны переулка донесся душераздирающий женский крик. Я обернулся и увидел бегущую ко мне Пашу.

- Павел Ильич, Павел Ильич! - задыхаясь повторяла она. Я кинулся ей навстречу.

- Что случилось?

Она же, вся в слезах, только и могла произнести:

- Владимир Владимирович застрелился.

Я - стремглав к Таганке. Издали заметил на площади одно-единственное такси. Ворвавшись в машину, я видом и голосом своим испугал уже севшего в нее какого-то молодого человека.

Пять-семь минут - и я в Лубянском проезде.

Взбегаю на четвертый этаж.

Только что отбыла отсюда "Скорая помощь". У комнаты Маяковского - милиционер, вызванный с поста на Лубянской площади. Никого не впускает, хотя дверь и открыта.

Из соседей в квартире оставались три-четыре человека - остальные были на работе. На короткое время они отошли от дверей. Я упросил милиционера впустить меня в комнату.

На полу - широко раскинувшееся по диагонали тело Владимира Владимировича. Лоб теплый, глаза приоткрыты... В эту минуту я остался один - нет, не один, а один на один с неживым Маяковским. Невозможно было поверить, что его нет... Казалось, что он вот-вот пересилит смерть, встанет и скажет: "Это я пошутил: надо жить, надо работать!"

Но как он сам писал:

...нету чудес, 
              и мечтать о них нечего. 

На письменном столе телефон. Позвонил в ЦК партии, в ФОСП и на "Красную розу" Людмиле Владимировне.

...По лестнице бегут двое мужчин: Керженцев и Кольцов. (Они были в ЦК, когда я туда звонил.) Приехали сестры Маяковского - Людмила и Ольга... Появились друзья, близкие знакомые, поэты и писатели.

К вечеру тело Маяковского перевезли в Гендриков переулок. Скульпторы А. Луцкий и С. Меркуров сняли маски с лица и слепки рук.

15, 16 и 17 апреля перед гробом Маяковского в клубе писателей прошло около 150000 человек. В почетном карауле стояли красноармейцы Московской Пролетарской стрелковой дивизии, художники, журналисты, актеры, студенты, писатели - Демьян Бедный, Николай Асеев, Феликс Кон, Василий Каменский и другие.

17 апреля в 3 часа дня Сергей Третьяков открывает траурный митинг. С балкона клуба писателей выступают Халатов - заведующий Госиздатом, Любимова (от Моссовета), Авербах (от РАППа).

Кирсанов читает "Во весь голос"...

Улица Воровского оцеплена конной милицией. Повсюду люди: на крышах, окнах, карнизах.

Выступает А. В. Луначарский.

- Каждый, кто получил весть о смерти Маяковского, в первый момент никак не мог этому поверить, - говорит он. - Маяковский был прежде всего куском напряженной, горящей жизни, когда сделался рупором величайшего общественного движения, когда от имени миллионов о судьбах миллионов он стал говорить миллионам... Маяковский - поэт того будущего, которое мы строим и за которое мы боремся. В его честь еще много споется песен... Нерукотворный памятник он воздвиг себе, такой сияющий, такой необычайный во всей истории мировой литературы, что он сейчас заставляет нас не только склонить головы над его могилой, но и почувствовать трепетную радость в наших сердцах.

Говорит Константин Федин:

- Маяковский занял среди нас, его современников, громадное место. Маяковский был и остался для нас учителем, он показал, как можно счастливо совместить "два меча" - меч борьбы в литературе за ее процветание и меч общественной борьбы за победу самых высоких идеалов человечества.

Семнадцатого апреля 1930 года я вместе с тысячами почитателей Маяковского прощался с ним, провожая его прах в крематорий. Но великие поэты, как известно, не умирают. "Как живой с живыми" разговаривает он с нами и сегодня. Он придет и в наше коммунистическое завтра. И я счастлив тем, что знал и любил этого человека и могу рассказать о нем людям.